Рассказы Будылина Николая Валентиновича из книги "Озарение" 

Митысина радость

Студент третьего курса пединститута Дмитрий Тара­канов купил себе новый тульский баян "Этюд”.

Когда-то в детстве обучился он играть у школьного учи­теля пения. Первый баян купили с рук, по дешевке, много раз чинил его мастеровой сосед за ведро - два картошки. Баян хрипел, фальшивил, к тому же отсутствовала одна клавиша. В общем, играть на нем было одно мучение. Отец пообещал Митьке купить баян к окончанию института, но это еще ох как далеко.

Зимнюю сессию Митька сдал на стипендию, подраба­тывал иногда, разгружая вагоны, в общем, немного веселее стало смотреть на свет божий. Первоначально Митька при­нял как закон: ’’коль студент, то должен голодать”. И го­лодал, да еще как. Г ода полтора жил с приятелем на какао ’’Золотой ярлык”. Купят на неделю и попивают, иногда и без хлеба. Потом сообразил: ”Да эдак и окочуриться не долго, к чему и диплом тогда”. В общем пообвык маленько, к городской жизни притерся.

В последнюю поездку в село к родителям завел разговор как бы нехотя:

-  Вот кончишь институт, купим, - отец поплевал на руки, стал тесать топором бревно, они с Митькой рубили сруб на баню. ”Хек, хек...” - от осинового бревна в разные стороны отлетали желтые щепки, пахло нутряным древесным ду­хом.

-    Это когда еще будет-то, играть разучишься. Мне бы вот баян, а так пока деньги не высылайте, обойдусь я. А..?

Отец промолчал. Потом уже, когда Митька собирался в дорогу, укладывал в сумку продукты, его подозвала мать, достала из шифоньера между рулонами драпа деньги, ста­ла пересчитывать. Все время у Митьки в такую минуту сжималось сердце. Мать обычно протягивает все, ну, оста­вит там пятерку себе, и все. Возьми, Митька, все деньги, и не скажет она ни слова, а ведь им тоже нужно жить, хо­зяйство хозяйством, а без магазина не проживешь. Митька спервоначалу постановил: больше ста рублей не брать, об­ходись, как хочешь. Так и в этот раз, отсчитал сотню, ос­тальные вернул. Мать чего-то замешкалась.

-   Отец, иди-ка сюда. Ну ты чего про баян-то калякал? Как будем?

-   Да проживем.„Дело он говорит, пусть играет. Выкру­тимся как-нибудь. Давеча вон Татьяна Суханова картошки просила, крупную-то скотине жалко скармливать.

-   Он сколько стоит-то, Митька?

-  Да разные, мама, бывают - и по сто и по сто тридцать рублей. Есть и дороже, ну это уж оркестровые.

-  Ты, Митрий, плохой не бери, как говорят ’’скупой два­жды платит , ну и не транжирь больно-то, - поучал отец.

Митька уехал в город. В пятницу, после занятий, в уни­вермаге долго выбирал баян. Глаза разбегались, на витрине их было марок десять. Выбрал тульский ’’Этюд” с перла­мутровыми стенками, блестящими клавишами с ободочка­ми. Из магазина летел как на крыльях. На квартире, у себя в комнате, достал баян из футляра, настроился играть. В комнату вошла хозяйка тетя Дуся, строгая, богомольная бабка.

-   Ты чего, сдурел, в пост великий играть.

-   Как же мне теперь, - у Митьки чуть слезы из глаз не брызнули.

- Да я телевизор не включаю, а ты играть вздумал. Будет еще время, наиграешься.

Вот тебе и на... С бабкой спорить бесполезно, аргументы у нее всегда железные, к тому же хозяйка... Митька уложил баян в футляр, загрустил. Часа через два хозяйка засоби­ралась в церковь, к вечерне, был праздник Благовещенье. Уже одетая, вошла к Митьке в комнату.

-    Ты вот чего, я тебе там щи сварила на плите, ешь. Хлеб-то есть?

-   Да есть маленько.

-   Ну и ладно.

Совсем уж стала выходить, вернулась снова.

-   Я там часа два-три буду, печку протопи-ка, немного только и это... Ну, поиграй маленько, пока меня нет, а то я смотрю, ты пригорюнился.

Хозяйка улыбнулась и тут же, как бы спохватившись, посуровела, махнула рукой.

-Ну пошла я.

За два часа Митька переиграл весь свой репертуар, осо­бенно нравился ему ’’Полонез Ошнского.

Хозяйка пришла уже по-темному, умиротворенная и уставшая. Попили молча чаю, легли спать.

Ночью Митька раза три вставал, открывал футляр, гла­дил баян, целовал его, улыбался в темноте. Под утро уснул крепко. Снилась ему беседка у себя в саду, будто играет он на новом баяне, чуть поодаль сидит отец в ситцевой застиранной рубашке и каждый раз просит: ”А ну-ка, сы­нок, давай ”На реченьку...” Рядом с ним мать, улыбается и качает головой в такт музыки.

23.05.93.

”Провезенка”

Семидесятилетней вдовой бабке Евдокии Михайловне Варламовой, жившей на краю областного центра, сообщи­ли через родню, что умер в деревне ее деверь. Евдокия Ми­хайловна погоревала, всплакнула малость, позвонила сыну (он работал в пригороде на мехзаводе инженером), просила срочно к ней приехать.

Под вечер собрались все, решили, кому ехать на похооны. Внук Евдокии Михайловны, Петька, жил с другом лавкой у нее, оба учились в политехническом институте. Ехать в деревню вызвался сын Алексей. Евдокия Михай­ловна долго его напутствовала:

-  Вот как сойдешь с поезда, прямиком иди на автобус­ную станцию, а то как бы оилет достать, оно хоть и не праздник, а все же...

-   Да знаю я, мама, чай, не в первый раз.

-   Кланяйся там родне, Захару Петровичу, покойнику на особицу, - бабка всплакнула, утерла глазатсонцом плат­ка.

-   В дороге, смотри, не пей, не болтай больно-то с кем ни попадя, всякие люди ездят. Узнают, при деньгах да про­дукты в сумке, глаза отведут и обчистят...

-  Да ты чего, мама, совсем что ли меня за глупого счи­таешь.

Сын Алексей обиделся даже, пригладил курчавые с се­диной волосы, закурил.

-  А ты слушай, не перечь, мимо не скажу. Как будешь там, ну уж после похорон, спроси, тебе скажут, где мы жили, дом-то уж сгорел давно, землицы горсть привези, аль камешек какой.

-   Ладно... Может, тоже поедешь, вдвоем-то сподручнее?

-   Да какой уж я теперь ездок, помру еще в дороге-то. Вот краля твоя могла б и поехать, показать родне уваже­ние-то, а то одни наряды в голове, - бабка от обиды под­жала губы, сморщилась.

Сын уехал. Бабка вышла на двор замесить курам да отвязать на ночь пса Вулкана. Славка с Петькой сели учить уроки, вдыхая через раскрытое окно аромат сирени из сада. И кустик-то маленький, корявый какой-то, а пахло крепко. В комнату вошла бабка, сразу с порога:

-   Вы чего это окна-то расхлебянили?

-   Чай, возьми, да захлебянь, - не отрываясь от книги, посоветовал внук Петька. Он бабку не больно-то побаивал­ся, несмотря на ее строгость.  

-  Прикройте, прикройте маленько, а то комары налетят.

Повернулась, ушла по своим делам. Часа через полтора

снова вошла, запричитала:

-  Эт чего же я наделала-то, дура старая? Как же быть-то теперь?

-   Ты чего, тетя Дуся? - квартирант Славка подбежал к ней, - плохо что ли тебе?

Внук Петька удивленно уставился на нее.

-   Чего ты, бабуля?

-  Да Лексею я сумку свою дала, хозяйственную, а у меня там на дне провезенка лежит.

-   Какая провезенка?

-  Ну на электричку на все лето, на дачу-то ездить. Ведь он выложит продукты-то и вытряхнет поди ее...

-  Чай, увидит...

-   Увидит, надо больно ему смотреть, выбросит и все, бумажка и бумажка.

Бабка засобиралась.

-   Ты куда, тетя Дуся?

-   Пойду на почту, надо телеграмму дать, ну и сообщу, что Леша выехал.

Дня через три приехал сын Алексей, рассказал подроб­но, что как было, отругал мать за телеграмму.

-  Ты что, на смех что ли? Тут у людей горе, а она вспом­нила...

-  А у меня не горе... У людей...

Сын Алексей привез телеграмму с собой, вот что там было написано: ’’Дорогие родственнички не горюйте больно все там будем Сынок Леша не вырони провезенку Мама”.

25.05.93.

Федя Тукшумский

Вот уже несколько десятков лет бродит он по лесам в наших краях, наводя страх на детишек и удивляя взрослых. Сколько ему лет, как его настоящая фамилия, никто не знает. По разговорам, лет пятнадцать назад умерла его мать, есть ли еще родственники, неизвестно.

Федя Тукшумский - юродивый, если можно так выра­зиться, районного масштаба. Нигде он не останавливается надолго. Побудет день-друтой у какой-нибудь богомольной старушки, а то и всего два-три часа и пойдет себе дальше, постукивая клюкой по кочкам. Душа его просит простора, ему тесно в четырех стенах. Дом его - лес, одеяло - кроны деревьев, крыша - небесная высь, и все люди ему родня. Всем он рад неподдельно, всем улыбается.

Я не слышал, чтоб его обижали. Каждый норовит что-то дать ему, но он берет мало. Ест только черный хлеб с водой. Как-то рыли сельчане картошку, сентябрь в тот год был холодный, дождливый. Кто-то пошел в лес по своим делам,

обнаружил там Федю. Сидит на пенечке босой, в драной ситцевой рубашке навыпуск и хлопчатых штанах, подвя­занных веревочкой. Скрючился весь, дрожит. Собрался на­род, хотели его накормить-напоить. Дают молока...

-   Ни, не нада...

Дают кусок сала с хлебом.

-   Ни..., - крутит головой.

Выпил с полстакана горячего чая, кусочек хлеба съел, стал неистово креститься, бормоча невнятно: "Дева Мария... всех нас..., отец и брат есть хотят, приди и защит..” И так долго, долго.

На него почти насильно надели поношенный пиджак, какие-то сандалии. Дня через три рядом с тем местом на­шли горку лоскутков и рядом сандалии. Зимой он встре­чается на дорогах реже, да и то сказать, чего зимой де- лать-то по лесам. Слышно, по зимам обитает он больше у лесников, те ему рады, все ж человек.

Года два тому, ехали мы с отцом на телеге на сенокос, Федя навстречу. Борода поседела, свалялась, зубы повы­падали, нос красный в морщинах, глаза лее, однако, смот­рят весело. Отец окликнул его:

-   Здорова, Федя.

-   Асьте, асьте, - кланяется нам, улыбается, но видно, что спешит.

-   Ты куда это собрался?

-   На Азу, на Азу, - машет куда-то рукой, клюкой пока­зывает, - далеко, мол. А до Мазы километров тридцать. Каков ходок!

Не скажу, что такие люди, как Федя Тукшумский, укра­шают нашу жизнь, но вот глубже мыслить заставляют. Как же им мало надо, чтоб быть веселу и по-своему счастливу. И в том ли счастье, чтоб обладать многим? Может, наоборот, счастье в неимении? Ведь не страдает же иволга, что не имеет свирели, чтоб красиво играть. Она сама поет и тем счастлива А мы.-? Не обрекаем ли мы себя на пожизненные тяготы, окружая себя вовсе ненужными предметами. Роскошь и лиш­ние предметы, точно так же, как и лишние люди вокруг, связывают наше мышление, отнимают силы Жизнь коротка. Хорошо, если успеешь понять, что это за штука ’’жизнь” и кто ты в ней, и то ладно, и то не каждому дано. А и надо ли успевать-то, может, просто жить и наслаждаться пением птиц журчанием ручейка в овражке, ароматом свежеско­шенной травы. А там, что бог даст...

24.05.93.

Протеже

Кладовщица "Сельхозтехники” Макарова Настя, соро­капятилетняя, шустрая и немного взбалмошная женщина, собралась в город вставлять зубы. Долго она собиралась. И не то, чтоб не хотела, кому охота без зубов-то жить, а просто времени как-то за детьми, мужем да хозяйством на себя не оставалось.

Уговорила ее двоюродная сестра Екатерина Уварова, примерно тех же лет. Приехала в гости, просверкала золо­тыми зубами, распевая песни во время застолья, ну и на­чала стыдить Настю:

-    Ты чего это на себя рукой-то махнула, дела, они и после нас останутся. Глянь-ка, какая бабонька стройная, а без зубов...

Ее поддержал муж Насти, Петр, долговязый и молча­ливый колхозный тракторист.

-   Я уж ей и то говорю: "Вот сдали бычка, ну и езжай, вставляй зубы. Нет, ей стенку купить захотелось”.

-  А ты мужик или не мужик, сказал и все, какие-то вы ледащие все стали.

Да ... Досталось и Петру...

-   Да я б рада, а как сейчас уедешь, - оправдывалась Настя, - корова вон не сегодня-завтра телиться надумает, на кого ее оставишь. Ребят к школе тоже готовить надо.

Екатерина инда дар речи потеряла, так ей показалось это все возмутительно.

-   Да ты про себя подумай, а ты - корова. Потом, чай, свекровь позовите, подомовничает.

Настя призадумалась.

-   У меня протезист есть знакомый, за неделю все обтя­пает, ну, не бесплатно, конечно, - для пущей важности до­бавила Екатерина.

Через два дня Настя, оформив двухнедельный отпуск за свой счет, укатила в город вместе с Екатериной и Петром.

Сразу же наутро пришли в поликлинику. Петр сел на лавочку у дверей, закурил, сестры вошли в здание. Екате­рина, как свой человек, тут же заглянула в какую-то дверь, позвала негромко:

-   Вас можно на секундочку, Сергей Петрович?

-   Заходите, заходите, - послышалось оттуда.

-   Да я не одна.

Вошли. В кабинете стояло три кресла, на двух сидели уже пациенты: толстый и лысый мужчина и моложавая, худенькая женщина.

-   Слушаю вас, Екатерина Ивановна, чем могу быть по­лезным?

Вскоре Екатерина ушла на работу. Сергей Петрович усадил Настю в кресло, осмотрел рот, потом приготовил гипсовую смесь, натолкал ее Насте полный рот.

-    Сожмите-ка, Анастасия, десны и посидите так не­сколько минут.

Десны неприятно сковало сразу, даже дышать стало неловко. В дверь заглянула пожилая регистраторша, Настя видела ее при входе в поликлинику.

-   Сергей Петрович, вас срочно к телефону.

-   Минутку, минутку... Посидите немного, рот не раскры­вайте, а то все дело испортите.

И ушел...

Петр долго сидел на лавке, прислушиваясь к разговору суетившихся пациентов, курил уже какую сигарету, раз­мялся немного, отходить же опасался. Екатерина, пробегая мимо, сказала, что скоро Настя выйдет. ’’Надо было газетку что ли бы прихватить, - пожалел он, - или книгу какую . Прошел обед, под ложечкой посасывало. Петр несколько раз заглядывал в поликлинику, даже по коридору прошел­ся немного. Насти нигде не было. Снова вышел на улицу, сел на лавку. ’’Это ведь надо, сколько мурыжат, да и то сказать, дело-то не простое, не кобылу подковать, там и то сноровка нужна”, - мирно подумал он, с тоской вгляды­ваясь на витрину продуктового магазина напротив.

Из поликлиники одна за другой стали выходить моло­дые женщины, некоторых из них Петр только что видел в белых халатах. Прошагали мимо два плечистых мужика с портфелями. Петр забеспокоился, снова заглянул в дверь поликлиники, попытался войти. Его выпроводила женщи­на средних лет в модном платье и сумочкой на плече.

-   Все, все, гражданин, поликлиника закрывается, при­ходите завтра.

Стала навешивать на дверь замок.

-   Как завтра?

-    Завтра с восьми до шестнадцати, выходной воскре­сенье, - оттараторила она, навешивая второй замок.

-   Вы чего делаете? У меня же жена там...

-   Как жена?

-   Так жена, зубы вставляет...

Женщина подозрительно посмотрела на Петра, засо­мневалась вроде, стала, однако, открывать замки.

... Домой Петр с Настей уехали на другой день рейсовым автобусом, договорившись приехать вновь через месяц. Ну, а этот месяц Сергей Петрович рекомендовал полоскать рот каким-то горьким лекарством, которое Екатерина по боль­шому знакомству достала на аптечном складе.

21.08.93.

Очная консультация

У колхозного объездчика Рахманова Егора Прокофье­вича, пятидесятилетнего, какого-то квадратного и неук­люжего мужика, заболело горло. Вот уже недели три не то что глотать, а и дышать было трудновато. Егор Про­кофьевич все крепился, грелся над вареной картошкой, на­крывшись тулупом, прикладывал к шее примочки - не по­могало. Утром в понедельник пошел в больницу. Доктор Мальцев Иван Сергеевич, лысенький и в очках, долго рас­сматривал горло, щупал шею, крутил недовольно головой.

-  Да-с..., дело серьезное. Как бишь вас..., Егор Прокопыч?

-   Прокофьевич, - поправил Рахманов.

-   Да, извините, Егор Прокофьевич, направлю-ка я вас в область. И не тяните, дорогой, сразу же и поезжайте.

И по тому, как доктор недовольно крутил головой, как торопился отправить в область, Рахманов понял, что дела его плохи. Дома жену Екатерину не стал расстраивать, сказал только, что направляют, ну и мол, может, положат, а так ничего серьезного. "К чему бабу полошить, лишние слезы только”. На душе же, однако, скребло, холодило как- то. ”Уж не костлявая ли с косой к себе манит, вроде, как рановато еще...”

-  Да чего уж сразу и в область-то, чай, тут бы полечили, лекарства-то, поди, те же, - возмутилась Екатерина.

-Ну, им виднее, чего лишний разговор вести - надо, значит, надо.

-   Залечат тебя там. Им только поддайся, ты больно-то на все не соглашайся, функцию, смотри, не дай делать. Нету, мол, моего согласия. А то вон как Ивану Верхову сделали функцию и обезножил.

-   Да паралич у него, у Ивана-то.

-   Это только так сказали, а он говорит, как ткнули в поясницу, так и худо стало.

-   Ну, ты все знаешь...

-    К Сане-то заедь, постращай его маленько, чо он в вино-то вдарился.

-    До того ли мне, мать, будет. Ему что, Сане-то, два по-третьему? Стращать да учить надо, пока поперек лавки лежит, а как вдоль лег, поздно уже. Он сам кого хошь постращает.  ,

Дни стояли короткие, морозные, темнело рано. До го­рода добрался уже потемному. Старший сын Александр, такой же коренастый, удивился очень, не то чтобы обра­довался. Жил он в коммунальной квартире.

-   Да нет, в больницу вон послали.

-   Нога что ли?

-   К ноге-то я привык, горло вон чего-то заложило.

-   Ну, проходи.

Тихая, незаметная какая-то жена Нюра накрыла на стол. Поджарила яичницу с колбасой. Сын засуетился, сбе­гал куда-то.

-  Ты, это, папка, выпить бы надо с дорога-то, а магазины уже закрыты все. Я вон сбегал к соседу, нет, говорит. Врет, поди.

-   Ну и ладно. Нет так нет. Не бегать же вдоль улицы.

А про себя подумал: ’"Чай, мог бы и придержать где,

для родного отца-то”.

-   У меня, это, слышь, папка, динатурка есть, может, будешь?

Егор Прокофьевич подумал-подумал: ”Жить-то, может, осталось намалях, пьют ведь люди.

-   А, давай помаленьку...

Александр принес бутылку синеватой жидкости, раз­лил: в нос шибануло каким-то резким запахом керосина, гнилой картошки и нестиранного белья. Егор Прокофьевич поморщился, выпил полстакана, понюхал кусочек колбасы, долго не мог проглотить. В голове слегка зашумело.

-   Ты чего не ешь-то? - спросил сын.

-   Отъел я, похоже, Саня.

Хотелось поделиться с сыном своим горем, услышать слова сочувствия. Саня и в самом деле смотрел на отца жалостливо.

-   А чего, папаня, болит что ли здорово? - вступила в разговор сноха. Сама сидела на диване, поджав ноги, как маленькая девочка, вязала носки. Из-за деревянной пере­городки слышно было посапывание. Это спал пятилетний внук Митька. Как говорили ’’вылитый дед Егор.” Егор Про­кофьевич встал, отодвинул занавеску, всмотрелся в сумер­ки спальни. На глаза навернулись слезы.

-   Глянь-ка, как разбрыкался, одеяло-то все скинул...

Подошел к столу.

-   Болит, Нюра, оолит, душа больше болит. Вот помру, мать-то куда, пропадет ведь.

-   Ды ты чего, папка, панихиду-то завел, еще ни коня ни воза.

-  А уж когда конь с возом, тогда будет поздно. Вы мать- то не бросайте, натерпелась она и так за жизнь-то. Мне уж по грехам и мука, покуралесил, слава богу, за полвека, хватит, а мать у нас святая... Так-то. Давай-ка, Саня, плесни еще малость, а вообще-то брось ты это поганое дело, оно еще никого в люди не выводило.

-   Да я, чай, не больно и балую.

-   Вольно не больно, а брось, мой тебе отцовский совет, а уж слушать, ай нет, решай сам.

Егор Прокофьевич только хотел пить по второму разу, закашлялся, лицо его покраснело. В горле от натуги что-то хлипнуло, он побежал в туалет и долго там отплевывался разной дрянью с кровью. Слегка полегчало. Наутро явился в поликлинику, протянул в регистратуре направление. ”Ну, держи, барин, шляпу. Уж здесь помутузят. Найдут такие болести, о каких и слыхом не слыхивал”, - думал он, под­нимаясь по лестнице на второй этаж.

Народу к ЛОР-врачу было немного. Вскоре позвали и его. В кабинете чистенько. Сидит старичок-доктор, точь-в- точь как колхозный сторож Михеич, кругленький и с жи­денькой бородкой, только на лбу зеркало какое-то с ды­рочкой.

-   Здрасьте вам...

-   Заходите, заходите, присаживайтесь.

Доктор рассматривал направление, одновременно рас­спрашивал, что болит, да как болит. Потом долго ощупывал шею, смотрел через зеркальце в рот, чему-то усмехался.

-    Так, я вот тут вашему доктору напишу, как и что делать, какие лекарства попить.

У Егора Прокофьевича отлегло от сердца.

-  Главное - полоскание и впредь не простужайтесь. Вот возьмите ваше направление. А доктору вашему передайте, как, бишь, его фамилия-то?

-   Мальцев, Иван Сергеевич Мальцев...

-  Вот и передайте ему на словах: не рак, мол, а Мальцев дурак.

Старичок-доктор громко рассмеялся своей шутке.

Домой Егор Прокофьевич мчался как на крыльях, с не­терпением поглядывал в окно автобуса.

На другой день явился на прием в свою больницу. Встре­тил его доктор Мальцев как старого знакомого.

-   Так-так, это меняет дело, - бормотал он, читая за­ключение областного специалиста, - вам объяснили, что и как пить?

-   Сказали, здесь расскажут. Еще сказали, молодцы, го­ворят, у вас там, вовремя послали, а то б поздно.

-   Ну и хорошо, что вовремя. Выпишите-ка, Мария Ива­новна, ему рецепт.

Из больницы шел, часто останавливаясь, беседуя со зна­комыми. "Ничего себе, поживем еще. В город прокатился,, сына с семьей повидал. Когда теперь? До лета уж. А и Ивана-то Сергеича похвалил ловко, пускай порадуется, а то.... Человек для меня старался, а я его обзывать, нет уж, фигушки. Он, может, областной-то доктор и проворный, видать, а жизни не знает. Ведь человека похвали лишний раз, дак он горы своротит, но здесь тоже мера нужна, а Екатерина, поди, оладьи наладилась печь, оно, хорошо, их с десяток умять, да со сметанкой”.

С поля, из-за оврага подул ветер с поземкой. ’’Как ни крути, а скоро и весна-красна, опять на коня и по полям. Эх, хорошо...

24.05.93.

Криминальная история

Студентов первого курса мединститута Юрия Мямина, Александра Стручкова и Виктора Хоружева послали в цен­тральный морг за трупом. Преподаватель анатомии, высо­кий, полноватый доцент Орловский так и сказал:

-    Доставите из морга в анатомичку труп, сдадите по всей форме. Так... Сейчас без четверти девять, поезжайте на трамвае, ровно в десять туда подойдет наша машина. Ну, соответственно, за это занятие, будем считать, зачет вы заработали. По рукам?...

-   Конечно, по рукам. Доставим, все будет как в аптеке.

Возможность пропустить занятие и получить зачет

прельщала. Парни обрадовались, быстро оделись в разде­валке и вышли на улицу. Впереди шагал староста Мямин.

-  Так... Считай, нам повезло, я как раз сегодня поплавал бы в этом черепе, откуда там столько бугорков и ямок.

-   Он еще на нас отыграется, думаешь, забудет, что не сдавали ему?

Мямина догнал Александр Стручков, чернявый как цы­ган, с пробивающимися усами ’’под Мулявина”.

-   Вспомнит, не вспомнит, а сейчас хоть отсрочку полу­чили. Может, мужики, в столовую успеем забежать, есть, как из ружья, охота.

Последним шагал Виктор Хоружев, спортсмен-лыжник, подвижный как ртуть.

-   Точно, мужики, давай в столовую, а то я уж на этот ’’Золотой ярлык” смотреть не могу, как в столовке увижу его, аж тошнит.

Мямин посмотрел на часы, прикинул.

-   Так, ну если трамвай не ждать, ходу здесь двадцать минут, так что можно успеть забежать в пельменную.

Так и порешили. Перекусили плотненько и быстрым шагом тронулись.

В морге оформили документы, все, как положено. Труп, сухонького старичка, уложили в брезентовый мешок, вы­несли во двор морга, стали ждать машину.

Погода стояла отменная. Только что началось бабье ле­то, листья на деревьях пожелтели, иные падали уже, если подует посильнее ветерком. Тепло и сухо, но чувствуется, что вот-вот пойдут дожди и наступит такая слякоть, глаза б не глядели. Мямин и Стручков закурили, Хоружев только поморщился.

-   Эх, мужики, сидите у родителей на шее и еще на си­гареты просите, ни стыда, ни совести.

Хоружев всем своим видом хотел показать, что ’’гусь свинье не товарищ”. Он даже отошел в сторону, чтоб дымом не пахло, поводил поочередно, играя плечами.

-   Слушайте, время-то уж одиннадцать доходит, а ма­шины нет, пойду-ка я позвоню.

Вскоре вернулся расстроенный.

-   Ничего не пойму, вахтер что ли ответил, нет, говорит, никого и машины нет, Орловского в деканат вызвали.

-   Надо было сразу завкафедрой звонить, чего они там,

-   возмутился Стручков.

-   Это уж ты сам иди звони.

Подождали еще с полчаса.

-   Ну, это уж безобразие, так и до вечера можно проси­деть, - Хоружев перестал поводить плечами, зло посмотрел на старосту.

Мямин похлопал рукой по брезентовому мешку, что ле­жал возле, как бы примериваясь.

-   Эдак мы и на вторую пару опоздаем, а, мужики, что скажем?

Все молчали.

-  Так, принимаем суворовское решение: пешком тащить, конечно, тяжеловато, а вот на трамвае в самый раз. Людей сейчас ездит мало, так что вперед.

Втроем взяли мешок с трупом под мышки и вышли со двора, направляясь к остановке. Как по заказу, три задних места во втором вагоне были пустые, чинно уселись, ’’его” поставили рядом. Благополучно проехали три остановки, перед четвертой трамвай резко затормозил перед светофо­ром, мешок с грохотом упал, узел слегка развязался. Друзья бросились его поднимать, при этом узел развязался совсем, из мешка показалось полголовы, со свалявшимися волоса­ми и посиневшим левым ухом. Пассажиры оглянулись, смотрели спокойно, будто так и надо.

Вдруг неистово закричала бабка, что сидела на месте кондуктора:

-   Караул, убивают...

Теперь уже с ужасом смотрели все, повскакивали с мест. Дальше все было, как в кошмарном сне. Трамвай было дер­нулся и снова резко остановился. Кто помоложе, полезли в окна. Двое мужиков пытались выломить дверь. Один дю­жий молодец с курчавой бородкой подбежал и стал зала­мывать руки одновременно Мямину и Стручкову. Хоружев, жестикулируя руками, пытался что-то объяснить одновре­менно всем, показывая студенческий билет. Вскоре появи­лась милиция.

Отпустили их далеко за полночь, по личной просьбе ректора института. Трамваи уже не ходили. Молча брели по ночному городу к общежитию.

Мямин стрельнул у одинокого прохожего сигарету, за­курил.

- Да... Вот влипли в историю. Жрать, как из ружья, охота.

Рядом понуро брел Стручков.

-   На то ты и студент, чтоб голодать.

Самым последним плелся с опущенными плечами Хо- ружев.

-   Хорошо, я вас в пельменную уговорил забежать. Так- то... Слушайтесь, дети, старших.

Думы у них всех были мрачные. Ночной город с яркими киноафишами казался нелепым, как и вся жизнь впереди, как только что прожитый день.

23.06.93.