Рассказы Будылина Н. В. из книги "Озарение"
Зависть
У колхозной курилки собрались утречком мужики-кол- хозники. Обсуждали неожиданную смерть тракториста Сани Антонова. Как говорили, умер он в одночасье. И правда, мужику еще до пенсии, как говорится, как до Китая пешком и вроде не болел здорово-то, а вот на тебе, прихватило в поле с сердцем и все, не успели до больницы довезти.
- Может, перебрал маленысо накануне, - предположил тракторист Виктор Петров, маленький, непоседливый мужичок, - жена-то чего калякает?
- Может, и перебрал, да, чай, не впервой, - возразил ему сторож Михеев Илья, востроносый старичок с клюкой. - Он, что, лекарства от этой болести не знает, чай, издавна известно ’’клин клином вышибают”.
- Это уж точно... Вот я как-то в больнице лежал.., - начал было молодой конюх Николай Фадеев.
- С твоей харей не в больнице, а под забором лежать, возле кабака, - перебили его.
-... Нет, правда... И вот на обходе доктор пощупал нас всех по очереди и говорит: "Лекарство - это яд...”. А сам каждому его же и назначает, да по скольку. Вон Свистунову Паньке...
- Это какому?
- Ну Картинке, какому...
В селе было два Паньки Свистунова и, для различия, одного прозвали Картинкой. Тот и впрямь был какой-то женоподобный, с пушистыми усиками.
- Во, назначили ему, Картинке-то, таблеток штук тридцать в день, ему мужики и говорят: "Вот как выпьешь, Павло, их, так и помрешь, только не знай от чего". Ну мы их половину-то в дырку в полу бросали.
- Его ща, Саню-то, по весне прихватывало, - вспомнил Виктор Петров, - мы как раз яровые досевали.
- Вот и надо было тогда полечиться в больнице.
- Дак, ведь оно как - чуть полегче и ладно, дел-то полно, не до лечения.
- Ну а сейчас все дела встали.
- Да... Так-то так.
Саню Антонова жалели, сочувствовали семье, молодой еще жене. В это время к ним от коровника подошел председатель колхоза, грузный, с двойным подбородком Обухов Александр Алексеевич. Его в колхозе уважали и, надо сказать, побаивались.
- Ну чего, мужики, притихли?
- Да вот Саню Антонова жалеем, молодой еще...
- И работник хороший был, безотказный, - поддержал председатель, - ведь другому хоть кол на голове теши, он все свое, а этот - надо, значит, надо.
И правда, Саня был трудяга, да еще веселый такой, все с шутками, прибаутками. Помолчали маленько. В это время из калды два паренька-подростка на лошадях выгнали телят, погнали пастись к Елшанскому заливу.
Молчание прервал Виктор Петров:
- Вот я все думаю, Александр Алексеевич, живем мы по-разному и помрем-то ведь по-разному.
- Это как?
- Ну, помри я, скажем, сделают крест дубовый, выпьют вон мужики по стакану и ладно. А ведь вот вас, поди, с почестями будут хоронить, поди, музыкантов где сыщут.
- Ну так ведь, Виктор Степанович, я и сделал для колхоза много, смотри-ка, вон сколько ферм мы в последние годы понастроили, - Обухов махнул рукой в сторону коровников.
- Так-то оно так, но ведь, говорят, перед богом-то все равны... Вот помрете вы, пионеров в караул пришлют, поди, речи будут говорить разные.
- Что-то я тебя, Виктор, не пойму, - заволновался заметно председатель, - или уж по мне похоже, что я скоро это, того...
-Да нет, это я к слову.
Мужики вокруг притихли, иные усмехались себе, с интересом прислушивались.
- Я к тому, - продолжал Петров, - что при жизни нет справедливости, а и помрешь, тоже не ищи ее.
Виктор Петров погрустнел даже, так, видно, волновал его этот вопрос.
- Ладно, Виктор, так и быть, уж при жизни что как есть давай оставим, ну а посмертные почести я все тебе отдаю, - предложил председатель.
На том и разошлись.
10.10.93.
Бабушка Улита
Прожила она долгую и не простую жизнь. Последние лет двадцать скрывала свои годы, вроде как стыдно было от людей, что вот, мол, вокруг моложе ее гораздо и помирают смотришь, а она живет себе и живет. Потом и впрямь, наверное, про годы свои забыла, а и то сказать, люди иные и поважнее чего забывают, а тут...
Сколько себя помню, ну, почитай, уж лет сорок, вижу, как сидит она на лавочке, напротив нашего дома, чуть наискосок. Щеки румяные, как яблоки, глядит себе в разные стороны, всем приветливо кивает. Никогда ни с кем по-крупному она не ругалась, могла ладить со всеми. Видно, не больно и голову свою ломала, скажем, над смыслом жизни. Ведь иной изведется весь, доискиваясь, есть ли жизнь на Марсе, а другому и до соседнего села дела нет. Может, и прожила она столько, что не злобствовала на людей да не ломала голову над неразрешимыми проблемами. Жила и жила себе. Говорят и так еще завистливые старушки- соседки: что-де, как вышла она замуж, так и была старшей снохой. Все в поле работать, а она у печки целый день, вот и сберегла здоровье. Как знать.
Но и бабе Улите тоже лиха досталось в этой жизни, это уж я точно знаю. Очень рано овдовела она, до войны еще. В войну прошедшую, великую, погиб ее средний сын, младший лейтенант Владимир Андронович Андреев, прислал матери с фронта только два письма. Сейчас получает она за него пенсию. Другие два сына, слава богу, вернулись, ну, а четвертому да дочке воевать не пришлось. С младшим Василием она так и прожила всю жизнь, так испокон веков у нас на Руси ведется, что младшие дети должны покоить родителей.
До сей поры баба Улита сохраняет ясность сознания. Спросил я ее как-то по-соседски, не надоело ли жить. ’’Нет,
- говорит, - мне еще красное солнышко не прискучило”.
Все семейные, в разговоре, у нее хорошие, всех она нахваливает. Однако и слушались ее дети и внуки. Рассказывают, что сын старший, вроде, хотел из армии привезти себе другую жену, ну и говорит ей:
- Мама, я ведь хочу бросить Варьку-то...
- Бросить?... А кто поднимет?
Вот так-то, уж верно ли поступила, не знаю, однако семья сохранилась.
Об одном жалею. В детстве обещал я ей часы купить, я с ее внучкой играл. Многим я тогда чего обещал по доброте душевной. И вот все никак не соберусь, а надо бы...
10.10.93.
Ультиматум
Три бригады лесорубов послали от леспромхоза заготавливать деловой лес. Иные, у кого делянка подальше, уезжали на неделю, там и ночевали. Строгай и всегда какой-то задумчивый директор Гуреев Иван Сергеевич особых заданий им не давал, но сговорились платить с выработки, а уж тут, кто как старайся. Известно, лишняя копейка карман не трет. В одну из бригад попали весельча- ки-братья Куликовы Андрей и Петр, да два их соседа Александр Заболтаев и Аркашка Шутуров. Дня через два За- болтаев, молчаливый, сдержанный мужик лет сорока трех, приехал на мотоцикле и прямо к директору.
- Исключай, Иван Сергеевич, меня из бригады...
- Да ты что? Почему? Обижают, что ли?
- Я обижу...
Заболтаев многозначительно показал кулак.
- Ты чего взъерепенился-то? Я тебя куда дену?
- Куда хочешь, туда и девай.
Заболтаев крепко сжимал в руках кепку.
- Ты мне объясни, что к чему. Сказать-то ты можешь по-человечески?
- Нечего мне объяснять, исключай и все, или вот чего, давай я с сыном еще одну бригаду образую, а...?
- Ну ладно, ты пока горячку не пори, поезжай в лес, а я после обеда подъеду или вон инженера пошлю, разберемся.
Наутро инженер Яковлев Петр Петрович, без трех минут пенсионер, докладывал директору: Подъезжаю я, значит, к ним, специально машину в сторонке на опушке поставил, чтоб не заметили. Смотрю... Братья Куликовы ходят по лесу друг другу анекдоты рассказывают и во гогочут во весь лес, го-го-го да го-го-го. Заболтаев корячится, валит сосну в два обхвата, сам же ее и плечом толкает. Где же, думаю, Шутуров-то? Глянь, а тот в сторонке у муравейника присел, посадил на прут муравья и вот его рассматривает со всех сторон, то вверх, то вниз гоняет”.
- Натуралист, мать твою, - не утерпел Гуреев, - вот я их взгрею.
- Нет, ты, Иван Сергеевич, погоди, ты их взгреешь, они на Александра окрысятся. Лучше давай на самом деле еще одну бригаду создадим, ее Заболтаев и возглавит, так-то умнее оудет.
На том и порешили.
Договор
Еще НА Некрасов отмечал тонкость юмора сельских мужиков. Иногда сразу и не поймешь, то ли серьезно говорит твой собеседник, то ли шутит. Не сразу и сообразишь, что к чему, уж только потом, может, догадаешься, насколько остра была шутка, а то и не догадаешься.
Вот как-то собрались мы с братом косить, приехали на пай, размышляем. Вроде б и косить уже пора, а страшновато; траву-то официально еще не делили. Оно хоть и лет десять, почитай, здесь косим, а кто его знает, вдруг переменится что. Натаем косить, а придет кто из начальства и скажет: ”А по какому праву? Кто разрешил, такие-сякие? У вас пай-то нынче во-о-он где, совсем в другом месте”. Словом, опасно не знаючи начинать, тревожно как-то.
Переговариваемся мы таким образом, сидя под кустиком дикой яблони, любуемся добр ой травой вокруг, глядь, едет сосед наш по сенокосу Одеянов Василий Трофимович, грузный, рослый старик, медлительный и важный всегда. Едет на своей самодельной мотоколяске, по сторонам поглядывает. Остановился у себя на лаю, мы к нему... Встретились на меже, разговорились.
- Ну что там, Василий Трофимович, не делили еще, пора бы уж...
- Где там, еще конь не валялся, может, в воскресенье, говорят.
- Да уж начать бы, да и дело с концом, а то душа болит,
- рассуждает мой брат Федька.
- Известно, пока ведро, а то и дожди пойдут. Отец-то у вас как?
Отец у нас лежал уже второй год парализованный, ну, а пай ему давали, не списали еще чоловека.
- Плохо, лежит, одна сторона совсем не работает.
- Да, это уж тоже не жизнь, уж лучше б к одному концу, вон как Василий Хохлов, раз и в три дня свернулся.
По селу и, правда, прошел слух, что умер бывший тракторист колхоза Василий Хохлов, едва ускев уйти на пенсию.
- Вы на зиму-то две коровы, оставите к ли как?
- Да где там, - говорит брат, - на одну бы накосить...
- Корове мало ли надо, сколько ни кося, все съест, ну, а впроголодь держать и смысла нет. У меня вон все дети: "Продай да продай...” Пчел продай, коровз' реши, так это же все добро... Решить-то не долго, а вот за,весте как? Для чего и жить тогда, все забота какая-то. Вот уж свалюсь если, как ваш отец, тогда, говорю, что хотите, делайте.
- Я вот и отпуск специально взял, а они что-то тянут,
- поддержал его брат, - уж накосить бы, и душа спокойна.
-Да уж скорее бы...
Помолчали. Мне было интересно слушать их рассуждения, хотелось, чтоб разговор продолжился. Я в шутку предложил:
- Давайте начинать, дядя Вася. Если кто спросит, вы валите на нас, мол, Муратовы сказали, что можно, ну, а мы на вас будем.
Василий Трофимович усмехнулся, подумал малость.
- Нет, так не годится, ла живых-то. Если уж так... Вон, мол. Хохлов Василий разрешил, а с него поди, спрашивай.
Дядя Вася чуть усмехнулся одними глазами, потрогал рукой подошву ботинка. На том и разошлись.
19.10.93.
Всезнающий Мишанин
Теплым июльским вечерком в избе душно, мухота одолевает. Вышел я подышать на улицу перед сном, гляжу, сидят два соседа-старичка - Курников Илья Захарович да Кирюшов Иван Васильевич, беседует мирно о чем-то. Оба лысые, седые, только у Курникова бородка клинышком. Подошел я к ним, поприветствовал по-деревенски:
- Мир вашему сидению.
- Садитесь с нами, - ответили старики.
Присел, закурили, разговорились. Больше говорил Курников.
- Вот ты, Михайла, в городе живешь, с большими людьми вожжаешься (уж не знаю, откуда у них такие сведения), так скажи, до каких пор над крестьянами будут издеваться?
- То есть как понимать?
- А так и понимай. И раньше мужику житья не было, а сейчас и подавно. Хлеб, мясо дай, а деньги жди, может, отдадут когда. Акак без денег-то? Вон она, председательша наша, Галина Ивановна, говорит, цена на комбайн в две тысячи раз возросла, а молоко, считай, задарма отдаем. Ведь это смехота - литр молока стоит дешевле литра минеральной воды. Где это видано?
Мне было нечего им ответить, да они и не ждали моих разъяснений, так, поругались немного и полегчало, наверное. Тут из переулка вышел с хозяйственной сумкой пожилой мужик Мишанин Василий, тоже с нашей улицы, но чуть подальше, известный на селе болтун. Сельчане его недолюбливали.
- Здорова, мужики.
- Здорова, коль не шутишь.
- Курим...?
- Ну, а чего же, наше дело теперь такое.
- Слыхали, в Кузькине вон коров увели колхозных?
- Не... Когда?
- Да ночью седня..., - Мишанин довольный, что первый сообщает им эту новость, стал бойко рассказывать.
- Они, слышь ты, часа в три подошли тихонько, глядь, сторож-то у себя в каморке уже спит, а сторожил Коля Тютя. Ну, примкнули его на всякий случай палкой и обратно. Выбрали коров пару, какие получше, одна стельная была, и повели. Там от фермы-то овражек сразу, вот они по нему и вели на веревках до самого гаража. Да... Ну, а здесь как быть?
Мишанин спр свал как бы у себя, вопросительно глядя на слушающих.
Сам же и отвечал:
- Машику-то подогнали к эстакаде, открыли борт и по одной, по одной стали заводить. Трое их было...
Старик Кирюшов ему:
- Слушай, Василий, да ты там, наверное, тоже был?
- Где?
- Ну там, с ними, на деле-то, больно уж гладко все рассказываешь.
Я не утерпел, рассмеялся: ’’Надо же, вот это проучил болтуна, не в бровь, а в глаз”.
10.10.93.
Кровная обида
”От сумы да от тюрьмы не отказываются” - учит русская пословица. Вот и я все ерепенился, старался повыше залезть, ан и упал, - так начал свой рассказ старичок один, отдыхали мы с ним вместе в санатории. Я как раз после болезни был, решил отдохнуть малость, до пенсии-то далеко еще, а как-то надо дорабатывать, ну и жить еще охота.
Санаторная жизнь сумбурная, пустая какая-то. Работал, работал человек изо дня в день и вдруг на тебе, отдыхай, сколько влезет. День-два полежишь на кровати и тоскливо становится. Это ведь тоже нужно привыкнуть ничего не делать, тяжеловато без привычки бока отлеживать, потом, наверное, втянешься. Те, что помоложе, смотришь, уха- жориться начинают, да быстро так снюхаются, глядишь, уж и сговорились. Другие в вино ударятся, будто век и не пили его. Ну, а таким, как я да старичок этот щупленький Иван Герасимович Рябов, и делать нечего. Вот мы с ним и наладились беседовать утречком по холодку и вечерком, пока комары не одолеют окончательно. Я больше слушал да поддакивал, а рассказывал Иван Герасимович и частенько все спрашивал меня: ”Ну не чудно ли?” А и сказать прямо, жизнь он прожил интересную, не мне чета. Вот как он рассказывал:
- То ли в роду у нас башковитость эта, то ли я уродился такой, но с малолетства стремился я учиться и легко мне это давалось, как вспомню. Бывало, другие не решат задачку, а я решу, и так радостно становится, что хоть пляши. После семилетки пошел в техникум по финансовой части. Словом, года за три до войны я был уже заместителем заведующего облфинотдела, а мне еще и тридцати не было. Должность не шуточная, если учесть, какие это годы были, да кто у руля стоял. Это не сейчас, миллиарды улетают в трубу, и все шито-крыто, тогда каждая копейка на счету была. Ну, было и тогда ворье среди нашего брата, но мало, боялись очень, да и народ не жадный был. Да... Дело у меня шло. И должно поднялся бы я выше, но подсекли, как говорится, на взлете, арестовали в тридцать седьмом по ложному обвинению. Ну, да тогда мало кто сберегся от этого, чуть голову поднял и под топор. Помню, как сейчас... Месяца за два я почувствовал, что на крючке, друзей-знакомых позабирали, меня несколько раз допрашивали, вроде как свидетеля. Первые секретари обкомов менялись тогда на году по три-четыре. Чуть заступит, перво-наперво после каждого слова: ’’Бдительность, бдительность...”, - смотришь, исчез человек, другого...
Последние день-два стали уже за мной в открытую следить, обернешься, смотришь, идет голубчик, а то и два, а то домой звонят. Я извелся весь, нервы на пределе. Пришел домой, помню, выпил бутылку водки, думаю, маленько вздремну, а не берет. За второй уж жена ходила, а она у меня на этот счет строгая была: ’’Пить, курить надо, сам покупай...” Той ночью меня и забрали. Раздели догола, посадили в сортир. Не поверите, было б на чем повеситься, не задумался бы. Ну, дело прошлое, почти два года я отсидел, оправдали потом, это уж при Берии. Он как командовать начал, поблажку дал, вроде как себя чтоб возвеличить.
Пришел я ночью из тюрьмы, ну и домой, конечно, к семье. У меня двое ребятишек было лет по десять-двенадцать, сын и дочка. Ночью и пришел домой-то, перепугал всех. Ладно, день-два прошло, думаю, нужно на работу устраиваться, ан не принимают нигде. Оно хоть и оправдали, а все равно опасно, каждый начальник сам за себя переживает в первую голову. С месяц, наверное, я маялся. Принял один счетоводом, это уже в районе одном, поблизости. А тут война, и туда я не пригодный оказался. Как волчий билет мне эта судимость стала, все какое-то недоверие. Вот разговариваешь с человеком и видишь, не верит он тебе, сам вроде виду не показывает, а в глазах вопрос: "Что ты за гусь, кто его знает?” Ну это бы ладно, это чужие люди, а тут... Да...
Мой собеседник замолчал, достал папиросы, нервно как-то закурил, обтер губы платком. Видно было, что он очень волнуется, вновь переживает те давние события.
- Жена собственная, с кем, как говорится, и кров, и хлеб изо дня в день делил... Словом, поругиваться мы с ней стали частенько, вроде как надорвалось что-то в наших отношениях. Я уж, грешным делом, стороной пытался разузнать, не заухажорилась ли она тут с кем, пока я был в отсидке, дело-то молодое. Но нет вроде, а все равно холодок какой- то, а может, я другим стал. Я все терпел, терпел, а и лопнул. Поругались мы с ней крепко, она и обозвала меня тюремщиком. И ведь как обидно-то это было слышать из родных уст, матери моих детей. Я в слезы, она меня успокаивать, спохватилась тоже. Ну, а у меня что-то вроде оборвалось внутри, собрал я чемоданчик и уехал насовсем в тот же вечер.
- Как насовсем? - не утерпел я, уж очень показалось это неправдоподобно, как в каком романе.
- А так и уехал, к сестре родной в село, думал на время, а так и остался там жить. Документы уж по почте мне высылали. Сестра сначала уговаривала вернуться, письма писала Екатерине, жене моей. Та тоже звала меня, а я так и не смог перебороть себя. Сошелся там с одной вдовой, вот и живем с ней до сейчасного.
Я был обескуражен рассказом, как-то не верилось и жалко было этого сгорбленного старичка.
- Ну, а дети что? Они-то с кем?
- Что дети... Пооканчивали институты, сын-то при мне уже учился, переженились. Сейчас вот, как лето, приезжают ко мне в отпуск семьями. Недели две у меня побудут, а потом и к матери. Вот такая история.
Старик стал выводить клюкой на песочке возле лавки какие-то непонятные знаки.
- А может, все и к лучшему. Чем опричь души жить, так лучше горшок об горшок и в стороны. Да и дело уж прошлое, теперь и рассуждать чего попусту, собираться пора уж...
- Куда? - не понял я.
- Туда..., - старик усмехнулся и махнул как-то неопределенно рукой в сторону.
15,10.93.
Лапин Л. С.
В селе Климковка Кировской области есть у меня друг Лапин Леонид Семенович, невысокий, пятидесятилетний, слегка пополневший мужик, с озорными глазами. Когда-то в молодости мы с ним работали вместе, поигрывали в волейбол. Он в школе работал физруком, самозабвенно работал. Готов был с ребятишками целыми днями на лыжне быть и ведь мог заинтересовать. Среди его подопечных есть и мастера спорта, были и члены сборной страны. В общем, личность неординарная, мыслит широко и основательно да и руки золотые - что улей пчелиный сделать, что вазочку из дерева выточить, все у него получается.
По молодости да по глупости отдал должное ’’бахусу", но с рождением дочери выпивать перестал. Сказал себе: "Баста...” - и как отрезал. Я его знаю у же лет пятнадцать как совершенно непьющего. Ведь это тоже, какую волю надо иметь. Сейчас, по возрасту уже, от физкультуры отказался, преподает в школе труд, в свободное время, зимой особенно, занимается охотой. Все стены в доме обиешаны то корягами, то рогами, и все ладно, и все к месту. Живет на краю села, сразу за огородом речка узкая, ее минуешь и пошла тайга. Вот там, в тайге, построил он себе у незамерзающего ручейка зимовье, где часто ночует, когда уж очень устанет. Охотник он удачливый, зверь идет на него, но больно не переживает, если и ни с чем придет. ”Дак что, в тайге побывал и как заново родился, я там дум сколько передумал за два-то дня, душой отдохнул, дома так разве можно”.
В доме у него патриархат незыблемый, потому, наверное, и порядок. Все домочадцы его слушаются, хотя он их и не бранит вовсе, просто принято так. Детей особенно не балует ни деньгами, ни вниманием чрезмерным. Сын уж вон'отделился, своей семьей живет. Задумал он как-то мотоцикл с коляской купить, пришел к отцу денег занять. Леонид Семенович рассудил по-своему ”Дак что, ты уж лучше у чужих кого займи. У чужого займешь, будешь знать, что и отдавать надо, ну, а про отца и забыть можешь. Жить надо по средствам приучаться, сынок. Так-то...” И ведь всвсе не от жадности не дал, а для сыновней же пользы.
Как побываешь у него, так и душой согреешься, врэде как от печки. Жаль, живет он сейчас далековато, встречаемся раз в два-три года, ну да и на том слава богу.
Кум Самчелеев
У пятидесятилетнего колхозника Ивана Самчелеева умерла жена. Вроде и не болела так уж здорово, всего < недели две помаялась, полежала в районной больнице, и на тебе. Лечащий врач, молоденький совсем парнишка, сказал Ивану, что вроде сердце не выдержало, порок, говорит у нее какой-то там появился. Что за порок, кто его знает? Уж потом Иван стал вспоминать, что последние годы Настя, всегда такая шустрая, работящая, стала быстро притомляться. Бывало, идут с покоса, Настя и попросит: ”Да- вай-ка присядем, Ваня, дух переведу маленько”. Иван ш обращал внимания, поторапливал только, все норовил вс< дела обделать, а она и, правда, утомлялась, видно. Знат! бы, дак к чему уж больно-то надрываться, порешить бь всю скотину, так, держать курешек для души. Нет, все старались побольше хапнуть, детей на нош покрепче поставить. Вот и поставили... Дети, два сына и дочь, разъехались кто куда, обзавелись семьями, а ты вот кукуй теперь один в четырех стенах.
Месяца два-три Иван терпел, думал, может, пообвыкнет, потом решился: "Надо какую-нибудь бабенку искать а то одичаю совсем, вон уж сам с собой разговаривать начал”. Перебрал в уме всех сельских вдов, но никого, даже хоть чуточку похожую на Настю, не нашел.
В воскресенье поехал он в соседнее село Белые Ключе к своей куме посоветоваться, может, подскажет что. Стоя! октябрь, по утрам начинало уже морозить, листья на деревьях красно-желтые, часть их уже опала. До Белых Ключей добрался на молоковозе. Кума Александра Манихина односельчанка Ивана, жила на крайней улице с мужек Федором и младшим сыном-подростком Колькой. Три старшие дочери и сын тоже жили на стороне. Встретили егс радушно. Кума поставила на стол бутылку водки, пироге с калиной. Колька из погреба достал соленые грузди.
- Вот, кума, дошла и до меня беда, нет больше моей Насти, - Ивану очень хотелось пожаловаться на судьу близкому человеку.
- Слыхала, слыхала, кум, мы уж и так с Федором говорим: ’’Раненько убралась Настя-то...” Ведь она меня года на два младше. Да ведь как говорят: ”Смерть-то она не за горами, а за плечами”.
- Я уж и так подумаю, и по-друтому... Теперь бы только и жить, детей подняли, достаток есть, ан нет...
- Чай, ты, кум, первеющий хозяин, как не быть достатку..
- Ну, а к чему это вот все мне теперь. Детям?... Так им сколько ни дай, все мало, ладно, спасибо скажут. Хороню в толк, а то вон как у Тоськи, старшей моей - мы в них, а он, зять-то, пить наладился, ну, а где пьянка, там и гулянка, слыхать, на стороне какую-то завел. Вот и корми-пои их.
После третьего стаканчика Иван захмелел заметно, прослезился.
- Ведь я ее пальцем не трогал, ну, а уж по хозяйству дел много, чего говорить. А в деревне как без хозяйства? Вот меня как-то вызвал председатель в контору, ты, говорит, ’’мюним” не выполняешь, а как его выполнишь ”мюним-то”, когда дел дома невпроворот. В колхозе что, закон - тайга, медведь - хозяин, сколько ни работай, спасибо не скажут.
Оно, начальство-то, больше про свой карман переживают, это уж дело известное. Ну, а ты, кума, как?
- Да как... Четверых определили, вон один Колька, последыш, остался, через год и ему куда-то подаваться.
- Ну и куда замахиваешься? - обратился Иван через раскрытую дверь к сидящему за столом в передней комнате Николаю.
- В политех думаю попробовать...
- Это значит, инженером, что ли?
- Ну да, инженером.
- Он у нас башковитый, почти на одни пятерки учится.
Кум Самчелеев оживился, встал, прошел в переднюю.
- А я вот, Миколька, все дроби десятичные не пойму. Все знаю, только дроби не знаю. Ты мне растолкуй-ка.
Колька тряхнул вихрастой головой, достал тетрадку, стал объяснять:
- Вот, допустим, число нужно не целое, а часть его, пусть третья, предположим, вот и получается одна треть или две трети.
- Это я понимаю, а всеж-таки непонятно, к чему что.
Колька стал объяснять дальше, кум Самчелеев внимательно слушал, склонив голову.
- ’’Мюним”, ’’мюним”, вот и я ему говорю, к чему мне твой "мюним”, если мне семью кормить надо, - обратился он уже к Колькиной матери, - вот мы по весне возьмем трех поросят, подрастим их, одного продадим, двух себе оставим, вот и дело. Свиней, я тебе скажу, выгодно держать, Александра, если корма не покупать, ну да ведь мы колхозники...
Иван вернулся на кухню, сел за стол.
- Я кума, за чем приехал-то? Я тебя спросить хочу, у вас тут нет ли вдовы моих лет? Тяжко уж больно одному-то жить.
- Ну, это надо помозговать...
- Ты помозгуй, помозгуй, Александра, может, знаешь какую, чтоб похозяйственнее, а не так, тяп-ляп.
- На тебя ведь, кум, тоже не угодишь. Нешто вон к Городновой Анне дойти, живет тут одна с дочерью.
- А дочь-то большая?
- Да вон Кольке ровесница, уж в техникуме на фельдшера учится.
- Она что ж, вдовая?
- Дочь это ее, - пояснила мать.
- Так, так... Как бы это нам обделать дельце?
- Да как... Вон Колька проводит, а уж там сам уговаривай.
- Ну, у меня язык-то масляный...
Быстро собрались, вышли на улицу. Колька шагал впереди, показывал дорогу. Уж у дома Городновых кум Самчелеев что-то стал волноваться, Колька удивился даже.
- Может, их дома нет? Давай-ка вернемся, с отцом мы потом сходим.
- Да дома она, замка нет и щеколда не наложена.
- Ты, Миколька, подожди, перекурю маленько.
Постояли у двора. В это время раскрылась дверь и на улицу вышла Анна Городнова с ведрами.
- Здрасьте, тетя Нюра, а мы к вам.
- Ко мне? А я вот вас с пустыми ведрами встречаю. Заходите, сейчас я.
Зашли вместе, помогли внести ведра с водой.
- Чего вы, Николай?
- Да вот дядя Ваня тут чего-то.
Кум Самчелеев мял в руках фуражку, дышал глубоко и часто, как загнанная лошадь, молчал. Анна с интересом смотрела на него.
- Я тебя люблю, - одним духом выпалил он.
Анна смутилась, как-то неестественно рассмеялась.
- Да вы что?
- А что, - осмелел уже Иван, - я еще не старый, поживи, приглядись, хозяйство у меня. Дом этот моему не чета. Все будет ладно, продадим его.
- Да уж как-то сразу...
- А чего тянуть, пан или пропал. Меня люди знают, вон и кума подтвердит, я мужик не промах и собой видный.
Колька не знал, куда деваться. Чуть не рассмеялся, глядя на скрюченную фигуру Самчелеева, с шапкой взлохмаченных рыжих волос.
Возвращались они уже повеселее.
- Это она так, Колянька, кочевряжится, а у самой, смотри, как глаза разгорелись. Закон - тайга... Ловко мы с тобой дельце обделали.
28.10.93.
Рассказ невезучей дамы
Эту сорокапятилетнюю, жизнерадостную, даже, можно сказать, взбалмошную женщину я знаю уже много лет, когда-то жили по-соседству. Я все время удивлялся ее неувядаемой энергии, вернее, видимой легкости, с какой она плыла по жизни. Все ей нипочем. Наверное, это только со стороны так казалось. Когда-то очень молодой, лет в восемнадцать, вышла она неудачно замуж, года через два разошлась, осталась с девочкой. После этого еще раз пыталась устроить свою жизнь, но тоже неудачно. Так до сих пор одна и живет, хотя постоянно кому-нибудь кружит голову. Благо, женщина она видная, красивая даже.
Всякий раз, как мы с ней встречаемся, она мне рассказывает разные приключения из своей жизни, которые кажутся мне уж больно чудными. Вот, например. Перескажу я ее рассказ слово в слово.
- Еду я как-то с работы в трамвае. Народу битком, не протиснуться. Мужики-то у нас на словах только джентльмены, а так... В общем, у окна притулилась, чуть дышу. Полезла в карман за талонами, а там я еще десятку приготовила заранее, за колбасой хотела забежать попутно - это еще до повышения цен было. Взяла я талон и хочу руку вынимать... Вдруг, чувствую, туда рука чья-то лезет, я и обернуться не могу, не знаю, чья. Залезла, значит, эта рука и за червонец ухватилась. Я давай ее отбрыкивать, отталкиваю, значит. Она, рука-то, вроде как растерялась сначала, потом меня тоже стала толкать. Я обернуться, а не могу. Благо, ехать мне всего три остановки, чуть дождалась. Народ тут малость схлынул, я вырвалась с червонцем в руке из трамвая. Уже на остановке оглянулась... Кто же это, думаю, ко мне в карман залез? Да где тут угадаешь, вроде все солидные. Ладно... Я рада, хоть вырвалась, червонец-то в карман кладу, глядь, а там другой лежит. Вот ведь... Это что ж получается - я в чужой карман залезла? Ну не чудеса ли в решете.
Другой раз тоже, уж вечером зимой, иду от подружки, засиделись с ней допоздна: тары-бары, да стары амбары, - как моя бабушка говаривала. Бабам ведь как, медом не пои, дай поболтать. Мы живем-то с ней рядом, вот я и не побоялась, добегу, думаю. И правда. Быстрехонько добежала к своему дому. Только за угол завернула, навстречу мужик здоровенный, или уж мне показалось от страху-то. Руки растопырил и идет прямо на меня, норовит поймать - я и обезумела... Бежать уже поздно, да и не убежишь от мужика-то. А, была не была... Что было силы кинулась напролом, как вдарю ему в грудь и, думаю, побегу. Тут что-то как дзынькнет...
И что б ты думал. Ни сном, ни духом, идет степенно мужик, несет домой стекло, а я его и встретила... Эх, он меня как материл вдогонку-то...
Вот какие чудные истории рассказывала мне знакомая моя Свистунова Галина Ивановна. Мне они показались забавными, не знаю, как вам.
8.11.93.