Продолжение 2-й части романа "Чапанка" Н.В. Будылина

8

В конце октября, после первого снега, пароход "Башкиров" встал напротив Самары в затон на зимовку. Команд}' в основном расфор­мировали. Кольке выдали на руки двадцать рублей и велели здрав­ствовать. Колька в городе сходил в баню, в цирк. Две ночи ночевал на пристанях. Пытался найти родственников, но безуспешно. Снова спустился к пристаням, кутаясь в фуфайку, стал ждать пароход, чтоб отправиться домой. Сидел на лавке, смотрел за Волгу, на видневшееся село Рождествено с рядами серых одноэтажных домов. Справа вдали чуть виднелась гряда Жигулевских гор. Его окликнули:

-   Эй, мелкота, огонька не найдется?..

Колька обернулся, сзади стоял вихрастый парень, рослый и креп­кий, чем-то напоминающий брата Дмитрия.

-   Не курю я...

-   Иди ты, а с виду ухарь... Кто такой будешь-то?

-    Кто, кто, дед Пыхто...

-          Ишь, какой шустрый и зачем только таких мамки одних гулять отпускают?

Парень явно насмехался, закурил, при этом ловко сквозь зубы сплюнул под кручу берега.

-   С парохода я, матрос, вон, в затоне стоим.

Колька показал глазами на противоположный берег.

-   Ну, а здесь ты зачем?

-   Разогнали нас всех, до весны, говорят...

-   И куда же ты теперь?

-   Да вот домой хочу подаваться, в Новодевичье.

-   Это где, за Ставрополем?

-   Ну...

-   Лапти гну... Дома-то кто?

-    Мать да брат с сестрой.

-          А то давай к нам, я тут в малярной мастерской работаю, у нас двоих на днях на войну призвали, хозяин говорит, присмотри какого шустрого мальца, я на тебя и подумал. Тебя как зовут, матросик сухопутный? - парень опять усмехнулся, - да ты губы-то не дуй, я тебя серьезно спрашиваю.

-   Николай, Гудов я...

-   Ну а меня Володькой кличут, Казимиров Владимир.

 

Ночевал Колька у Казимировых, спал на лавке за печкой.

На следующий день утром они отправились в малярную мастер­скую.

-   Ты спервоначалу не груби, - поучал Владимир, - он только с виду сумной, а так ничего дядя. Пошумит, пошумит малость и все, ну треснет по затылку, коль под руку подвернешься.

-   И тут...

-  А ты что думал, тебя щами с бараниной сразу потчевать начнут? Хозяин он и есть хозяин, бугор, как говорят мои кореша.

-  А деньгу-то платят, Вовка?

-   Ну как же, как положено.

-   Я к тому, что ведь торговаться будет нужно.

Колька вспомнил, как торговался дядя Яков, пристраивая его к богачам Вырыпаевым.

-   Ну, тут торг короткий, сколько скажет, столько и бери, не хочешь, отваливай. Меня вот за двадцать пять рублей принял, а тебя не знаю, жидковат ты уж больно.

-   Ну это еще мы посмотрим...

-   Ты больно-то не кобенься, деваться все одно некуда, или кати в свою деревню.

-   Не деревня, а село...

-   Ну все одно...

Сторговались с Беляковым на двадцать рублей в месяц и то до первого "загула", как сказал Беляков, имея в виду: чуть опоздал или прогулял - и иди куда хочешь. Так Колька Гудов, не думая и не гадая, стал маляром.

9

Осень в тот первый год войны стояла теплая и долго. Только в первых числах ноября выпал в ночь первый снег, подул было зябко холодный северный ветер, на Волге показался верховой беляк. К вечеру снег растаял, снова потеплело. До середины ноября и даже позже гоняли табуны, больше чтоб спровадить с глаз долой, кормиться особенно-то было нечем. Овцы и козы еще могли поднабраться: где листочек подберут, только что с дерева упавший, где желтую, про­каленную солнцем и безвкусную траву погрызут - тем и сыты. С коровами и лошадями хуже, по вечерам их нужно подкармливать сеном да овсом, а то и соломы с отрубями намешать.

Александра Гудова держала десяток овец - нелегко сразу одним махом решить всю скотину. С лета был заготовлен малый стожок лесного сена, да уж он на исходе почти. Скормила картофельную ботву. Вечером нарезала яровой соломы, присыпала ржаной мукой, примкнула дом на крючок, собралась к сватьям.

Галкины как раз только собирались ужинать. Сноха Екатерина, бледная после болезни, с матерью подавали на стол жареную кар­тошку на свином сале, постные щи.

-   Мир дому сему, - поприветствовала Александра.

-           Садись с нами, сватья, места всем хватит, - пригласил Петр Трофимович, сам вытирал деревянную ложку об застиранную рубаху.

-   Сыта я, вот только как поужинала, мне и надо-то как воробью.

-           Ну ты чего, мама, садись, садись, - Дмитрий встал навстречу, принес из передней табуретку, поставил к столу.

Александра села с края, молчала. Сватья принесла рукомойник, подала ей, Александра усмехнулась.

-           Наши наряды только и беречь, - сама расстегнула фуфайку, стянула шаль на плечи.

-          Ты бы, мама, сняла фуфайку-то, жарко у нас, - виновато как-то улыбнулась Екатерина, снова опустила глаза. У Александры сжалось сердце. Еще дня два назад она про себя зло ругала сноху за то, что та не уберегла ребенка, и шла когда, все думала, что слова ей не скажет, а сейчас глянула и жалко стало. Вот ведь...

-           Я чего пришла-то, сено вот на исходе, кормить еще не знай сколько придется.

-         Дай бог, может, подморозит, сейчас только и жди, - проговорил с расстановкой Петр Трофимович, - сенцо-то оно есть, да как взять?..

-          Я говорю, может, из-за Волги привезти помаленьку, жалко уж больно скотинешку, впроголодь кормлю.

-          Говорил я тебе, надо порешить, к чему тебе, - возмутился было Дмитрий.

-         К чему?.. Все к тому же, мне-то уж ничего не надо, скоро, похоже, вслед за отцом черед отправляться, - в сердцах запричитала Алек­сандра, - вам, чай, все стараешься.

-           Порешить не наука, вот обзавестись как, - Петр Трофимович отложил ложку в сторону, достал махорку в грязном мешочке, стал крутить самокрутку, потом встал из-за стола, бросил на пол у отду­шины залатанную рукавицу, опустился на одно колено, закурил.

-         Ладно, сватья, бог даст, не будет завтра ветра, подлатаем дощаник да сделаем ходку, авось, и получится.

Помолчали. Слышно было, как в трубе завывал ветер. Женщины убрали со стола, стали мыть посуду.

-          От Андрея-то чего слышно, а, Митька? - Александра поблагода­рила за хлеб-соль, встала из-за стола, перекрестилась на образа, села на сундук у двери.

-          Да встречал дня два назад дядю Яшу, письмо, говорит, единое прислал, в морфлот, будто, забрали, из Питера письмо-то, а там, вроде как, в Кронштадт отправить должны.

-   Ну, дела...

-          Дела, как сажа бела, не успел мужик за порог, а Маруська-то, слыхать, хвостом крутить начала, - возмутился Петр Трофимович.

-          Ну, ты все знаешь, вторая Москва, - из-за перегородки возму­тилась было жена.

-   Шило в мешке не утаишь.

-         Брешут, поди, все, - Екатерина села на лавку у окна, зябко повела плечами, накрылась телогрейкой.

"Ну, эта теперь уж не нарожает, - подумала Александра, глядя на сноху, - вишь, как болезнь-то скрутила, вот тебе и жители, у мужа болезнь какую-то нашли, а и жена туда же".

-          Может, брешут, а может, и нет. Ведь ее, паскуду подзаборную, на улице подобрали, в дом свой ввели.

-          Обласкал, видать, купецкий сынок, он, вон какой холеный да гладкий, Сергей Иваныч-то.

-          А вам только того и надо, по голове погладь и бери голыми руками, паскуды.

-   Ну, ты чего распаскудился-то, старый хорь...

-          Ладно, сватья, не ругайтесь, много, говорит, бы дал тому, кто бы разобрался в моем дому. Так-то люди сказывают. Ну, пойду я. Так, может, получится завтра, а, сват?

-   Видно будет...

Александра вышла из дома. На улице было темно, под ногами чавкало, скользило. Где-то в стороне затона загудел буксирный пароход. Шла Александра и плакала. "Вот дожила до хорошей жизни, детей рожала да растила, по ночам не спала, куска хорошего не съела и вот на тебе, под старость кукуй одна, не к кому голову прислонить. Уж скорей бы к одному концу, пока место рядышком не заняли..."

10

К вечеру на другой день на дощанике сено, слава богу, привезли, сгрузили на берег. Петр Трофимович погнал дощаник в затон на зимовку, Дмитрий сбегал домой, запряг Машуху и вместе с матерью перевёз сено, сложил на задах в стожок.

-         Ну, вот и хватит тебе на время, а там видно будет. Волга встанет, остальное перевезем, там воза на три еще осталось, - рассуждал он, отряхивая с собачьей шапки и фуфайки сенную труху.

-          Перевезем, коль добрые люди не помогут, - от холодного ветра и работы морщинистое лицо у Александры раскраснелось, пальцы мелко дрожали, дышала тяжело, - вот два навильника подняла и уж задохнулась.

-   Ну, пойду я...

-   Чай, зайди в дом-то, посиди маленько.

В доме было тепло, за печкой трещали сверчки, пахло печеным хлебом. После третьего стаканчика бражки Дмитрий разомлел, за­хмелел заметно. Александра сидела напротив, сложив на коленях натруженные руки, с жалостью и затаенной обидой смотрела на сына.

-           Ростила, ростила деток, а к старости и дров полено принести некому, - вздохнула тяжело, на глаза навернулись слезы, - ну, Танька ладно, отрезанный ломоть, а вам-то чего в родительском доме не живется, один мотается черт те где, другой в примаки пошел из своего-то дома.

-          Ну вот, опять. Чай, я рядом, позвала - пришел, надо, значит, надо.

-          Позвала... Мог бы и без зова. Жили бы здеся и мне, глядишь, веселее б было. Дом-то на кого оставлю?

Дмитрий усмехнулся, пригладил мокрые волосы ладонью.

-   Ты рассуждаешь чисто дите...

-   Да уж куда мне...

-        Да нет, правда. Колька помотается, помотается, да все одно домой вернется, жениться не сегодня завтра надумает.

-   Молоко ща на губах не обсохло.

-           Ну это я так, к слову, когда-никогда а женится, жену в дом приведет, а тут я с семьей. Этот-то дом никуда не денется. Я это...

Дмитрий понизил голос, оглянулся даже.

-          Этот дом и так наш, а оттуда мне никак уходить нельзя. Помри тесть с тещей, он, брат-то Катькин, Коська сейчас же прилупит, жить не жить, а скажет - я хозяин, что хочу, то и ворочу, продаст и все. А тут мы живем и живем, вроде так и надо, постесняется, поди, и речь заводить, ну, может, долю попросит. Дом-от добрый, жалко упускать, сама, чай, знаешь.

-          Ишь ты, и в кого ты такой рассудительный вырос, всю пользу рассчитал, а мы вот с отцом как жили дураками, так, должно, дура­ками и помрем.

-         Так мне это дядя Яша подсказал. Ты, говорит, дом-то не упусти, к нему руки малость приложить, он еще век простоит. Так-то...

-   Ну, живи как знаешь, бог с тобой, это я так...

Помолчали. Слышно было, как заморосил дождь за окном, подул порывами ветер.

-         Ты бы Микольке письмо что ли написал, и ни слуху и ни духу. Где мытарится?

-           Да, слыхать, в Самаре к маляру в подмастерье пристроился. Постой, кто же это рассказывал? Ну да, Напалков видал, говорит, его там с неделю как...

-   Напиши, пускай домой едет, нечего по чужим людям скитаться.

-          Да я, может, скоро и сам в Самару соберусь, надо тут за барах­лишком кое-каким, разыщу.

-   Чего опять удумал?

-          Да хотим с тестем бычка завалить, ну, и продать часть, деньги сейчас нужны позарез.

-          Они когда не нужны были, без денег бездельник... Я тебя чего еще спросить хочу, что это за болесть-то у тебя нашли? Ай и впрямь болит где?

-  Да вроде так-то не чую, а в груди, говорят, порок какой-то.

-  Лядащие вы все какие-то стали...

-  Такими народили... Ну, ладно, мама, пойду я пока по-светлому.

-          Иди коли так. Заходи, чай, почаще, пока жива, а то и не к кому будет.

-   Ну, опять.

На улице уже смеркалось. Дождь кончился, было сыро и холодно.

"Ладно хоть посуху сено-то привезли”, - подумал Дмитрии, под­нимаясь на гору из овражка по узкой тропинке.

11

В омшанике было темно, душно и тихо. Тишину изредка нарушали ржание коней из конюшни по соседству да лай цепного кобеля Джульбарса.

-          Ягодка ты моя лесная, так бы и скушал без остатку, - шептал Сергей Бузин, склонившись в темноте над Марусей.

-   Ешь, не больно жалко, с какого места начнешь?..

-   Ну хоть бы со щечки...

-         Да ты что, ошалел, барин, ишь чего удумал и впрямь кусает, я как на люди-то покажусь, и так не весть что, поди, болтают.

-   Ну и пусть...

-   Тебе-то пусть, а мне здесь оставаться...

-   Боишься?..

-           Пуганая ворона и куста боится. Ничего я не боюсь, отлюблю свое, а там будь что будет, хоть в омут головой.

-   Любишь, говоришь... Так ли? А Андрюшку что же, не любила?

-   И Андрюшку люблю, только где он, Андрюшка-то?

-   Так не бывает.                                          ,

-   Много ты знаешь...

Помолчали. Снова послышался скрип калитки, Джульбарс не за­лаял - значит свои.

Вот уже полгода как Маруся нанялась к Бузиным в горничные. Где-то в конце августа приехал домой на отдых после ранения Сергей, ранило его в первые же дни войны в плечо, задело кость. После

госпиталя до полного выздоровления отпустили домой. Рука отекала, сильно ныла, особенно по ночам. Чтоб как-то уменьшить боль, Сер­гей Иванович пристрастился выпивать. После двух-трех стаканов рябиновой боли почти не ощущал.

Как-то вечером, вскоре по приезду, изрядно подвыпив, спустился в людскую. Там горничная Маруся гладила белье, время от времени махала утюгом, разжигая угли, сама раскраснелась от жары и работы. Сергей сел на лавку, молча наблюдал, как Маруся гладила проворно, складывала белье аккуратно в стопку. Ее стройное, красивое тело с узкой талией и полными руками слегка раскачивалось из стороны в сторону. Русая коса туго уложена. Изредка обернется, посмотрит на барина, чему-то усмехнется. Сергей Иванович пьяно улыбался ей, потом подошел, обнял сзади, сдавил больно грудь.

-   Да вы что, барин, вишь так можно, утюг же в руках, - Маруся пыталась вырваться.

-  Разве можно на барина да с утюгом? - сам крепко сжимал здоровой рукой, тискал и мял, будто тесто в квашне.

-   Пусти, барин, - Маруся умаляюще посмотрела в глаза.

-   Что тогда?..

-  А ничего... Куда, куда, ишь какой прыткий...

Едва Маруся успела вырваться из объятий хозяина, как в людскую с корзиной продуктов вошла кухарка. Однако дело на этом не за­кончилось. Дня через два молодой Бузин обманом заманил Марусю в омшаник и там силой овладел. С тех пор, вот уже четвертый месяц, омшаник был местом их встреч.

В первую ночь после случившегося Маруся горько плакала и ругала себя, а потом пообвыкла. Жизнь текла как в тумане, ей казалось, что все происходит не с ней, а с кем-то другим, а она смотрит только со стороны. Будто и не она это сама ищет встреч, шепчет ласковые слова, пеняет ему, если день накануне прошел без любви. На Ка­занскую Сергей Иванович подарил ей бирюзовый перстенек и цве­тастый полушалок, но вовсе не этим подаркам радовалась Маруся, а той любви новой, что вдруг вспыхнула в ее груди. Знать, верно говорят люди, что запретный плод сладок.

По селу слушок прошел буквально сразу же, перешептывались, усмехались, глядя вслед: "Вот змеюка подколодная, мужа на войну проводила, а сама с другим тягаться, стерва подзаборная..."

До Якова Гудова слух еще не дошел. Маруся и Сергей Иванович ничего не замечали, как не замечают окружающих и насмешек боль­шинство влюбленных. Даже в холода в омшанике было им вдвоем тепло.

Наступила зима. Волга покрылась тонким льдом, подула поземка. Вездесущие ребятишки тут же подоставали и понадевали коньки и катались на мелководье. Многие проваливались по пояс, однако, это не останавливало других. С гиканьем и свистом носились по Ерику, а то и с обледенелой горки начнут кататься. Все им нипочем, их время еще не настало. Война - дело взрослых, а детство берет свое, хоть капельку, хоть чуточку. Иначе и быть не может.

12

К концу 1914 - началу 1915 годов кровавое колесо мировой войны набирало обороты, втягивая все больше и больше участников.

В 1915 голу на Западном фронте англо-французское командование продолжало обороняться, чтобы накопить материальные средства и резервы. 22 апреля 1915 года Германия впервые в истории применила на Западном фронте под Ипром химическое оружие, было отравлено пятнадцать тысяч человек. И этот беспрецедентный эксперимент мас­сового уничтожения и калечения людей прошел относительно спо­койно, вызвал даже некоторое уважение воюющих и невоюющих стран в отношении Германии. Организаторы и исполнители этой первой варварской акции не были прокляты и преданы анафеме или хотя бы осуждены людьми, а главное, вершителями судеб людей. Тем самым и впредь была открыта широкая дорога для усовершенство­вания этого метода.

Весной и летом 1915 года Германия сосредоточила на Восточном фронте основные силы и готовилась разгромить Россию. После тя­желых боев фронт в октябре 1915 года стабилизировался на линии Рига-Двинск-Сморгань-Барановичи-Пинск-Дубно. Причины пора­жения русской армии в1915 г. обуславливались низким военно-экономическим потенциалом России, бездарностью высшего командо­вания и слабой помощью союзников. Россия потеряла Польшу, часть Прибалтики, Западной Белоруссии и Украины.

В 1915 году в России начался экономический кризис. Он охватывал одну за другой различные отрасли промышленности: металлургия давала лишь 80% необходимого металла, добыча угля составила 40%, железные дорога не справлялись с перевозками, так как не хватало топлива и подвижного состава. Самым острым был продовольствен­ный кризис. 47% трудоспособных мужчин было на фронте. 2,5 мил­лиона лошадей правительство реквизировало на военные нужды. В результате резко сократились посевные площади, снизилась урожай­ность. Из-за нехватки транспорта задерживался подвоз продовольст­вия в город. В стране быстрыми темпами росли цены на все виды товаров. Народ нищал. Однако вопреки этому часть буржуазии бла­годаря крупным военно-промышленным заказам от правительства за короткий срок удваивала и утраивала свой капитал, поэтому кровно была заинтересована в продолжении и затягивании войны. Подобная картина нищания низов и обогащения кучки буржуазных воротил наблюдалась во всех воюющих странах. Чувствуя слабость правящих кругов, все большую активность проявляли различного рода партии и течения, наиболее влиятельной была партия большевиков во главе с В.И. Лениным. Кроме того, солдаты получали из дома письма, а от большевистских агитаторов - листовки и, несмотря на цензуру, были хорошо информированы о состоянии дел в селах и городах России, о надвигающейся волне стачечного движения. Так, в 1915 году в России произошло 1034 стачки, в следующем году - 1410.

Все чувствовали, что война затягивается на долгие годы, что пра­вительства воюющих стран и полководцы не способны решительно переломить в свою пользу ход военных действий. Все это побуждало солдат к снижению военной активности и уже в 1915 году привело к случаям братания на фронте. До конца войны, однако же, было еще очень неблизко.

13

Медленно, как все томительное и тоскливое, прошла зима. Насту­пил долгожданный март. Днем с крыш вовсю капало, к ночи, однако, подмерзало, затягивались тонким, полупрозрачным ледком лужи. Лед легко трещал и хрупал, как разбитое стекло, под ногами и конскими копытами, промокали лапти, холодило ноги, на онучах образовыва­лись гроздья сосулек.

По Бутырскому и Завражному оврагам побежали широкие и стре­мительные ручьи, собирая воду с полей, села, а в последнюю уж очередь и из леса. Ручьи шумят недели две-три. Скольких смельча- ков-ребятишек унесли они да сгубили, несть числа, иных так и не вылавливали потом, хоронила Волга.

К первым числам апреля половодье стихло, на буграх появились проталины с пересохшей прошлогодней травой и едва пробивающей­ся зеленью.

На Сороки хозяйки пекли из теста причудливых жаворонков, вмес­то глаз прилаживали горошинки или сушёную вишню. Сельские ребятишки привязывали их на нитки, залезали на крыши домов, бросали в разные стороны, кричали разноголосо: "Жаворонушки, прилетите к нам, принесите нам весну красную,  лето теплое, нам зима-то надоела, все сухарики поела...”

Ближе к Благовещенью Александра Гудова занемогла, появились сильные боли в груди, слабость. Дмитрий с женой были вынуждены перейти в свой дом.

Был вечер, на улице похолодало. В передней протапливали печку. Александра лежала на деревянной кровати, зябко куталась под ов­чинный тулуп. Сноха пряла у окна. Монотонно гудело веретено в ее руках, когда она ловко и быстро вращала его пальцами, потом сматывала вновь образовавшуюся нитку, вязала узелки и пряла дальше. В избу вошел Дмитрий в старом чапане, подпоясанном веревкой, свалявшейся бараньей шапке - он только что вернулся с мельницы.

-  На улице весна; а вы печь топить надумали, - разделся в межуимке, потом сел на табуретку у порога, снял лапти, стал раскручивать промокшие онучи.

В последние годы перед войной о лаптях забыли было. Война, однако, заставила о них вспомнить, снова взялись за кочедык.

-   Чего печь-то затопили, варишь что ли чего?

-  Да маманя вон что-то мерзнет все, - Екатерина заткнула веретено за тесемку на прялке, - есть-то будешь?

-  Да пора бы уж.., сбсри-ка давай чего.

Екатерина собрала на стол, подошла к кровати.

-    Мамаша, а мамаша, тебе подать чего? - Мать открыла глаза, молчала. - Весь день ничего не ела, давай хоть картошки положу вареной с маслицем постным?

-   Не надо, дочка, - Александра едва разлепила спекшиеся губы, - может, капустки разве... Сил нет...

-  Ты поешь, мама, а то с чего силы-то появятся, - Дмитрий тоже подошел к кровати.

-   Отъела я, похоже, Митя, отьела...

Дмитрий отвернулся, отошел к столу.

-  Ты это, я тебя просила Миколая вызвать, послал ли письмо-то?

-  Да послал, послал, Ушаков с Беляевым в Самару поехали, с ними и послал, так-то вернее будет.

-   Ну и ладно, - Александра снова закрыла глаза, затихла, дышала глубоко и часто.

В эту ночь на Волге вскрылся лед. В темноте огромные льдины, наползая одна на другую, тронулись, кое-где образовались заторы. Сельские ребятишки и многие взрослые утром сбежались на берег, с радостью и громким смехом приветствовали новое рождение родной реки. А Волга шумела, бурлила вовсю, словно тоже неистово радо­валась своему освобождению после продолжительной зимней спячки.

На другой день, когда все ушли из дома, Александра к обеду собрала остатки сил, набросила на плечи полушубок, вышла на крыль­цо и издали, прикрывшись ладонью от яркого весеннего солнца, долго смотрела на край видневшейся невдалеке полоски Волги с плывущим уже ровно и неторопливо льдом. Посмотрела на синее, в легкой дымке небо с редкими причудливыми облаками. Перекрес­тилась. Тяжело шаркая ногами, снова вернулась в избу. Вечером ее соборовал отец Иоанн: освятил елей, затем семь раз помазал больную, долго читал над ней Евангелие.

Умерла она на первый день Пасхи. Три приглашенные с Завражья старушки обмыли ее, нарядили в саван, переговаривались между собой: "Иссохла-то, иссохла-то, одни мощи остались, никакой тя­жести нет, говорят, все к смерти человек тяжелеет, а туг нет... Глянь- ка, а румянец на щеках играет и лыбится вроде..." "Оно и сразу человека видно, - жизнь праведную вела и померла по-людски, прямо на Пасху, это ведь тоже не всем дадено. Так-то... Давайте помолимся, сестры, за упокой души рабы божьей Александры. Господи Йисусе, сыне божий, помилуй нас..."

14

Николай Гудов приехал в Новодевичье только к концу мая. Письмо Дмитрия до него не дошло. Еще на пароходе он узнал от знакомого односельчанина, старика Фокеева, что остался сиротой. И вот сейчас, рано утром, поднимаясь на Бутырскую гору к своему дому, с тревогой и даже какой-то непонятной надеждой смотрел на темнеющие вдали окна родного дома. Ему казалось, что вот сейчас откроется калитка и выйдет мать с коромыслом и ведрами, пройдет к роднику, что под горой, или к колодцу на соседней улице. Но нет, дом безмолствовал. "Неужели никого нет, ведь Митька же должен жить, говорил давеча Фокеев..." Мысль застать дом совершенно брошенным пугала Нико­лая.

За тот период, что жил на стороне, Колька вытянулся, немного раздался в плечах, но сердце ныло в груди, очень хотелось после стольких мытарств прислонить голову к родному плечу, услышать слова сочувствия и даже, может быть, похвалы. За год он освоился с матросским трудом да и малярничать уж приучился, а это всегда кусок хлеба. В свои неполные шестнадцать лет он считал себя уже взрослым и самостоятельным человеком.

Дом был закрыт изнутри. Николай постучал в окно, занавеска отодвинулась, выглянуло заспанное лицо Екатерины. Калитку же открыл Дмитрий. Братья обнялись, вошли в дом.

-   Ты чего же это, братан, пропал и ни слуху и ни духу. Видала его, Екатерина? Явился...

-   Да не вырвешься никак, путь-то неблизкий.

Екатерина вышла из передней уже одетая, только волосы на голове еще не прибраны. Поприветствовала деверя.

-   Гость в дом, а он его ругать, проходи, проходи, Коля, да ты узел-то у порога оставь, проходи давай. Притомился с дороги-то, сейчас я тебе щей вчерашних налью, перекуси...

-  Ты его сначала ухватом попотчуй, чтоб не забывал родительский дом, - с некоторой обидой проговорил Дмитрий.

-  Я тебя сейчас попотчую, ишь расхрабрился, год брата не видал и на тебе...

Николай только улыбался, вдыхал полной грудью до тоски знако­мый запах родительского дома.

Вечером пришел Яков Матвеевич с женой и Степаном. Все удив­лялись, как вырос Николай, хлопали по плечу, обнимали.

-   Тебя никак за уши тянут, ишь ты, дядьку норовит обогнать.

-         Да мы уж в землю растем, - Антонина сидела на суНдукс у порога, к столу не садилась. Дмитрий разливал в стаканы из жбана брагу.

-   Степка, а ты чего не садишься?

-  Зеленый еще, молоко на губах не обсохло, - возразила Антонина.

-   Да ладно.., - Степан повел плечом, тоже сел за стол.

-   Я кому сказала?..

Степан был чуть ниже Николая ростом, но в плечах широк, ко­ренаст.

-           Ну, рассказывай, Микола, где бывал, чего видал? - Яков Мат­веевич грыз огурец, норовя укусить его уцелевшими боковыми зу­бами.

Николай слегка захмелел, выпивать он еще не приучился, хотя и пробовал уже раз несколько.

-           Много повидал, дядя Яша, Волгу, почитай, всю от начала до конца раза три Проколесил на "Башкирове"-то, ну, а с зимы в Самаре малярничаю.

-          Добро, добро. Погоди, кто-то вроде говорил, будто видал тебя мельком, Напалков что ли? Ну да... Ну, а живешь где?

-          Там при мастерской жилье есть, а мы с другом Вовкой Казими­ровым у него и живем, это он меня в маляры пристроил.

-   Так, так...

-   Не слыхал про Татьяну-то? - весело перебил разговор Дмитрий.

-   Нет...

-          Вот тебе на, месяца три как в дядьки записали, а он и не знает. Родила она, Танька-то, сын у нее, Федюнькой назвали, толстый такой карапуз. Был я у них с месяц тому, ничего живут, у него, у Ивана-то, грыжу вроде нашли, вот и списали тоже.

-   Да, дела..., ну, а вы чего же отстаете?

В избе наступило молчание, Екатерина как бы за делом скрылась за занавеску у печки, загремела посудой, Дмитрий опустил глаза. Колька понял, что спросил некстати, замолчал тоже.

-   Ну, пойду я, - Степан встал, двинул к двери.

-   Посидел бы с братом-то, - посоветовала мать.

-           Куда там, уж заждалась, поди, - подтрунивал Яков Матвеевич над сыном, подмигнул Николаю, - женихается уж вовсю.

-          Да ладно, - Степан взялся уж за дверную ручку, - может, со мной, а, Николай?

-   Да нет, иди уж без меня сегодня.

Поздно вечером гости разошлись, Екатерина убирала и мыла по­суду, братья вышли перекурить. На улице было тепло и тихо, кое-где изредка лаяли собаки, небо вызвездило, от лунного света было светло. Долго курили молча.