Продолжение романа Н. В. Будылина "Чапанка" 

Глава 26

На первый Спас, вечером, когда только что пригнали табуны, Нустров пришел к Фомину в гости. Жил Фомин на Красной улице в одноэтажном доме из красного кирпича на краю оврага. Дверь тесовых ворот с карнизом была закрыта изнутри, Нустров постучал рукояткой подога[1] по стене сеней. Во дврре громко залаяла собака, послышался звон цепи. Вскоре в калитку выглянула девочка-подрос­ток в розовом сарафане, заулыбалась.

-   А тятенька в саду с пчелами, я его кликну сейчас.

-   Нет-нет, Дуня, не нужно, пусть занимается, я в другой раз зайду.

В калитку вышла жена Фомина, женщина средних лет с правиль­ными чертами лица.

-           Здравствуйте, Алексей Герасимович, ну что же вы в воротах стоите? Дуняша, проводи гостя в дом.

Нустров было замялся.

-   Заходите, заходите, он уж заканчивает, с утра ими занимается.

-          Вы его не беспокойте, Татьяна Ивановна, пускай себе работает, а я подожду покуда, коль уж пришел. Вошли в просторный дом.

-         Может, кваску прикажете или наливки сливовой, я сейчас пошлю в погреб.

-   Нет, нет, Татьяна Ивановна, впрочем, разве что чаю...

Не успел Нустров допить стакан чаю, как вошел Фомин.

-         Ах, Алексей Герасимович, голубчик, а я как чуял, медку свеже­нького нацедил... Вот мы сейчас...

Фомин снял фартук, повесил его на крюк у входа, стал умываться, фыркая, у рукомойника, потом зашел в горницу. Появился вскоре в свежей косоворотке, на ходу поправляя пояс.

-           Ну-ка, Татьяна свет Ивановна, сообрази-ка нам по стопочке медовухи, а мы тебя повеличаем за это.

После медовухи и чая вышли в сад подышать свежим воздухом. Солнце собиралось садиться. Тихо, только из глубины сада от ульев слышен монотонный гул пчел. Время от времени легкий ветерок вместе с запахом дозревающих яблок принесет и резкий запах заста­релой гари.                                                '

-           Вот ведь, Алексей Герасимович, чуть было и я под огонь не попал, прямо смотреть больно. Прошел я вчера по Хохловке, смотрю: землянки роют.

-  Да, жить-то надо где-то, люди людьми, а свой угол нужен. Беда...

-   Хорошо у кого родня есть, а как нет...

-   Я вон пустил в баню, пускай, думаю, живут пока.

-   Кто ж у тебя там?

-          Да Нина Курилка с дочкой, да старуха... Иду, а они сидят на обгорелом бревнышке и плачут. Тут у меня сердце и сжалось. Ах ты, думаю, господи, им-то как дальше жить, трем бабенкам?.. Пусть живут, мы и баню-то, почитай, не топим..., а там видно будет.

-         Ну, а как баньки похочется, к нам приходите, всегда рады будем. Сидели долго. Уже давно стемнело, застрекотали кузнечики. Небо вызвездило с востока до запада. Нет-нет, да с Волги послышится протяжный пароходный гудок, и снова тихо, покойно, словно и нет вокруг беды и слез.

В Сенгилее Бузин пробыл два дня, сговорился с местным фабри­кантом Шутовым о поставке смолы и мела. Большую партию мела он закупил на мелзаводс возле Мазы еще по весне. В ночь сел на попутный пароход и отправился в Симбирск. Вот уж несколько лет останавливался он у вдовой молодой купчихи Насти Селезневой, живущей за Свиягой. И был тут не только деловой интерес, но и сердечные утехи. Когда-то с Семеном Селезневым торговали вместе, где только не сталкивала их судьба, пировали не раз. Лет шесть назад Семен погиб, замерз где-то в верхах Вятки, где скупал пушнину. Осталась молодая купчиха Анастасия Никитична вдовой, всего-то в двадцать пять лет, но с немалым капиталом. Поплакала недельку, однако вскоре поняла, что если умно себя вести, то при деньгах и вдовой можно очень даже неплохо прожить. Тем более, что Настенька была очень даже недурна собой: правильные, тонкие черты лица, чувственные губы при среднем росте и округлых формах придавали ей некоторое даже изящество. Будучи начитанной, умной от природы, она могла поддержать интересный разговор, где-то ловко похвалить, где-то тонко пошутить.

Иван Сергеевич был одним из ее обожателей.

Встретила его Анастасия в роскошной гостиной упреками:

- Что же, Ванюша, и нос не кажешь или другую в Симбирске завел? Я уж стороной узнавала, Дак, вроде не слышно пока, а слыхать, был по весне в наших краях.

-   Ты, Настя, сначала гостя в баньке попарь, чаем, не то вином напои, а уж потом спрос веди. Чай, исстари на Руси так ведется, - полушутя попенял Иван Сергеевич, целуя купчиху в нарумяненные щеки, - а и побоялся потом не ведая-то наезжать. Вдруг, думаю, приеду, а тут новый хозяин. Я, чать,, не молодой уж из-за девок-то драться, хотя, правду сказать, из-за такой голубки можно и попету­шиться. Да и был-то я, душенька, проездом одно утро только.

-   Оно истинно молвишь, друг сердечный Ванюша, так-то тяжело одной во все дела вникать, хозяин как бы нужен... Ведь я за Семой и заботушки не знала, только что домашние дела, а тут... Надолго ли пожаловал к нам на сей раз?

-   Гостить сейчас некогда, сама знаешь, вот завтра и дальше нужда ехать, до Казани, думаю. Бог даст, еще хлебушка сторгую пудов с сотенку.

-   Стоит ли и мараться из-за этого, я, чай, уж не на одну баржу сторговал.

Далеко за полночь погас свет на втором этаже купеческого дома. На улице темень кромешная. Тихо. Только время от времени залает у кого-то на дворе собака, потревоженная запоздалым прохожим, ей в ответ завоет цепной лохматый пес Тарзан с купеческого двора. И вновь тихо.

Наступил сентябрь. Заметно поубавились дни. Высь небесная как бы расширилась - до того прозрачная. А вот и полетела серебристая паутина, обещая ясную погоду. Однако, нет-нет, да прольет и дождик. Известно, вешний дождь растит, осенний гноит. Сжатый хлеб давно уже свезли на гумно в овины, влажные снопы просушивают в курных сараях. Выкопали и засыпали в ямы картошку, засеяли озимые, ско­сили овес. "Не вырастет картошка да не уродится овес - наглотаешься слез", - говорят старые люди. На осеннего Петра и Павла хозяйки срывали рябину и кистями вешали се под крышу, чтобы прозябла, поднабралась сахару. Часть рябины оставляли на кусту дроздам-рябинникам да снегирям-краснозобам и всякой другой охочей до ягоды птичке. Хлеб с картошкой хорошо, а и рябинки с калинкой по зиме похочется.

Наступали слякотные дни, а там и первые заморозки.

Вечером, накануне Воздвижения, после ужина Яков Гудов сел курить на табуретку возле печурки. Степан лег спать на полатях, Андрей с Анисьей ушли на вечерку.

-         Мать, а мать, подь-ка сюда, - позвал Яков, сворачивая длинную, пальцев в пять, самокрутку, - я чего думаю-то?..

Антонина стелила постель за глинобитной печкой, подошла к мужу, стояла молча, ждала. Тот, не торопясь, закурил, затянулся глубоко, прослезился чуть, сощурился от табачного дыма.

-   Ты что, язык что ли проглотил? Чего звал-то?

Яков посмотрел на жену, еще раз затянулся, стряхнул пепел.

-   Ты сядь-ка... Я с тобой вот чего поговорить хочу...

Антонина села на лавку, с интересом прислушалась.

-          Слыхать, это..., Андрюшка-то так и похаживает к Курилкиной дочке.

-   Ну и что?

-         А то... Они и так голым задом сверкали, а сейчас и того пуще - по людям побираются.

-   Ну, чай, они не виноваты, что погорели. К чему это ты, не пойму я?

-         Да я их не виню, Андрюшку поганца поучить нешто, чтоб думал маленько башкой-то.

-   Ну ты тоже... Они нынче сами ученые.

-   Да...

Помолчали. Слышно было, как в трубе завывает ветер. Яков аж поежился.

-          Вот я и думаю, чем так, да полтак, пусть уж сходятся и живут, чай, как-нибудь перезимуем, а там видно будет.

Антонина заплакала, утирала глаза концами платка.

-   Ты чего, мать?

-  Да я уж н то думала, побоялась тебе-то сказать, вдруг осерчаешь.

На другое yтро, чуть рассвело, Яков стал будить сына.

-   Эй, вставай, вставай, говорю, жених, так твою...

-   Ты чего, тятя? - Андрей спросонья моргал глазами.

-   Наряжайся, свататься пойдем, пока я не передумал.

Ничего не понимая, Андрей встал, умылся, мать протянула ему чистую рубаху. Андрей надел се, стал подпоясываться.

-   Что случилось-то? Вы мне объясните толком.

-          Ты вот нам чего с матерью скажи, как на духу только... Ты с Маруськой Курилкиной по душе любишься или так, поиграть только?

Андрей опустил голову, молчал.

-         Ну?.. - Яков повысил голос, сам как-то жалостливо и с некоторой обидой смотрел на сына.

-   Люба она мне, никого больше видеть не хочу.

-          Ишь ты, - Яков усмехнулся, - ну, а коли так, то и разговаривать не об чем, собирайся, пошли.

Отец с сыном собрались, вышли на улицу. Антонина проводила их на крыльцо, троекратно перекрестила вослед.

Глава 29

На Воздвижение с утра Колька Гудов бегал по селу, занимал тяпки, собирались рубить капусту. Взял у Ушаковых, Бешановых - две, да своих пару подточили еще с вечера. Выпростали и вымыли колоду,  в которой замешивали корове солому зимой, установили се в ко­нюшне на табуретки. Мать мыла кочаны в кадке с горячей водой, обрезала зеленые листья, кочерыжки отбрасывала в сторону. Татьяна с Колькой рубили наперебой, обгоняя друг друга. "Тук, тук, тук" - раздавалось по двору и на улице. Пришли отец с Дмитрием, принесли в мешках еще капусту, отдышались.

-          Как ведь каменная, пять кочанов положишь и чуть мешок под­нимешь, - Василий присел на бревно, закурил.

-   Много ща там ее осталось? - Александра полуобернулась к мужу.

-   Да ходки на две хватит.

-   А вы Микольку возьмите, а то бы и Машуху запрягли.

-   Да там не подъедешь.

Многие сельчане сажали капусту по оврагам, а то и на берегу Волги. Оно с поливом больно подручно, вода-то рядышком, но уж зато таскать потом или огород унавозить - одно мучение. Были случаи, когда при большом дожде, почитай, все огороды смывало вместе с плетнями и заборами, но это редко. За свою жизнь Василий помнил один такой случай и то еще в детстве. Каждый клочок земли вдоль извивающихся ручьев, бутырского и завражного, кем-то занимался.

Ближе к полудню капусту стаскали, рубили уже в пятеро рук, потом опускали в погреб, в бочки. Колька с Татьяной грызли кочерыжки, Дмитрий стоял в стороне, курил, он уже не стеснялся родителей. Василий подошел с пустыми ведрами к колоде, приказал негромко:

-           Ты б, девка, матери подсобила, а то ей там тошно одной-то. Татьяна полезла в погреб, слегка приподняв подол сарафана.

-           Ну, а вы чего, - Василий осмотрел сыновей, - курить опосля будем, давай-ка таскать, не то дождя дождемся, будем по грязи бегать. Василий поднял голову, посмотрел на небо. Из-за завражного бугра северный ветер нес низко над землей сплошные, темные тучи.

-          Не сегодня-завтра белые мухи полетят того и жди, еще молотить толком не начинали. Давай, давай, ребятки, пошевеливайся, отдыхать зимой будем.

Под вечер заглянул Яков.

-   Ай, молодцы, я как чуял - на капустник угожу.

-  Да заходи, Яков, сейчас мы управимся, попотчуем, чем бог послал.

-         Я на минутку к вам... А у нас свой праздник... Как бы это сказать, не соврать - Андрюшка-то у нас того..., оженился вроде.

-          Как оженился? - Василий хотел было убирать корыто, взялся за угол, снова опустил его.

-  А так... Чай, Митька-то, поди, калякал.

Дмитрий удивленно поднял глаза:

-   Да я не слышал ничего.

-           Шутишь ты все, дядя Яша, - Татьяна высунулась из погреба, поправила сбившийся платок.

-          Шутит кобель вон у соседей моих Вырыпаевых, давеча иду по переулку, он, скотиняка, выбежал из подворотни, цап меня за сапог, хвать, ан пошутил, не прокусил до крови-то... Вот чего, давайте кончайте дело и пойдемте к нам, там и с невестой познакомитесь.

По-темному уже слегка навеселе возвращались Василий с Алек­сандрой из гостей. Александра шла чуть сзади, осторожно ступая в темноте.

-   Яшка-то поедом сына ел, а тут сам же и оженил.

-         Да он сызмальства жальливый, как я помню, а шумит так только для виду. Еще отец, царство ему небесное, говорил, быть бы ему фелшаром, цены б не было... Он с виду только сердитый, а так... Знаю я его.

Вот так и перешла жить к Гудовым Маруся Львова, прихватив с собой и приданое: медный, закоптившийся самовар да три рубля денег, что дал на поклон по такому случаю по доброте душевной учитель Фомин. Все остальное было на ней. Последние дни сидели иной раз втроем в бане голышом - ждали, когда чуть подсохнет только что выстиранное гусиным мылом белье. Так и застали их сватья сидящими на полке, как куры на нашесте, в нетопленой бане. Эх, какой тут визг поднялся... Как кипятком ошпаренные, Яков с Андреем вылетели на улицу.

-    Ты хоть глаза-то подними, - внушала Нина Андрею, когда они чуть прикрыли наготу и впустили гостей, - кого в жены берешь? Ведь у нес добра одна коса да две вши.

Маруся стояла красная, как маков цвет, не смела взглянуть на Андрея.

-    Ну ты, сватья, больно-то девку зазря не хай, чай, она на наших глазах росла, знаем мы ее сызмальства, - возразил Яков.

-    Да я и не хаю, - как-то обреченно проговорила Нина, - только чтоб потом не покаялись да не выговаривали мне, а пуще ей...

Одна бабка Марфа сидела на лавке у порога, безучастно покачивая головой.

Уже потом, вечером, сидя у Гудовых за столом, выпив стаканчика два вина, Нина расплакалась, хвалила дочь Антонине с Александрой:

-    Ведь она у меня золотая, у нее в руках-то все горит, да ее приодень да накорми сладко, не хуже той барыни будет.

Потом снова плакала, причитала:

-    Уж вы не обессудьте, сватья, какая есть - вся тут, смотрите, чтоб потом локти не кусать.

Дочери же внушала:

-    А ты будь поласковее с родителями-то, ведь как говорят "ласковый телок двух маток сосет", гонор свой не показывай, не с чего, и это... первое время хотя бы ешь щи кочедычком[2], да стряхивай, а то скажут потом: "Невестка-то нас и объела...".

Маруся возмутилась даже:

-     Ну ты что, мама, знаю я все, да и Андрюша в обиду не даст, он жалостливый, - украдкой посмотрела на жениха.

-    Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву. Они все жальливые да масляные, пока не попробуют, или уж...

Однако тут Маруся так взглянула на мать, что та сразу и смолкла.

-    Я так скажу, сватья, - кричал захмелевший Василий, - не боги горшки обжигают, будет лад, будет и богатство. Вот мы с Александрой,

почитай, с табуретки начинали, а сейчас, слава богу, на ноги встали, детей вон, вишь, каких орлов поднимаем. Вон у меня Миколька, тот...

-     Мели, Емеля... У тебя дети, а у других нет, - остановила его Александра. Сама же была довольная, когда муж на людях нахваливал своих детей, возмущалась только так, для виду.

Перебираться к Гудовым Нина категорически отказалась.

-   Я дочке не помеха...

Сама уж какую неделю рыла себе землянку. Завершали ее уже семейно, и в зиму Нина с матерью перешла жить в свой угол.

Глава 31

Недели две, пока подживали кровоподтеки на лице, раны на губах затягивались кровавой коркой, да на груди под кожей хрустело, будто по снегу в мороз идешь, Владимир Казимиров сидел дома, нос не высовывал. Выйдет только во двор, умоется у бочки, оботрется полой рубахи и сидит под сентябрьским нежарким солнышком, тоскует. Или заглянет к соседу валяльщику Маслову, покурит с ним, с инте­ресом наблюдая за его работой. Сидор Маслов, горбатенький, щуплый старик, кивнет приветливо, а сам работает себе. Берет на глазок или по весу штуку шерсти, в зависимости от размера заказа, расстелет по с толу и давай взбивать ее струной, пока она не запушится. Потом делает войлок и придает нужную форму на деревянной колодке. Заготовки жарит в печи и потом уж чистит пемзой. Если валяет белые валенки, то белит в завершение мелом. Так за день, если не лениться, две-три, а то и четыре пары валенок свалять можно. В избе застоявшийся запах шерсти, пота, кислоты.

Жена его Пелагея, молчаливая и всегда сердитая, временами каш­ляет до посинения. В перерывах между приступами кашля ругает мужа, обвиняя его в нерадивости и нерасторопности. Поучает:

-   А ты б, чай, как другие мастера, вон Крюков Фома, от каждой пары клок шерсти сэкономит, глядишь, и семью обули, - последние слова говорит, уже еле сдерживая кашель, долго откашливается, сплю­нет в ведро под умывальником. Сидор остановится даже, ждет, что она еще скажет.

-   Ты хоть бы девок обул, не говоря про себя... У других мужики, как мужики, а этот...

-    Наше дело такое, сама давеча говорила, сапожник завсегда без сапог...

-   Вот и поговори с таким...

Сидор усмехался, продолжал стучать колотушкой.

Две его дочери-погодки Устя и Фаина, пятнадцати и шестнадцати лет, подрабатывали уже прачками, дома бывали только по воскресе­ньям. Чуть завидят Владимира с подбитым глазом да распухшими губами, давай дразниться... Закричат наперегонки: "Паровоз, разби­тый нос, у купца муку унес...". Вовка цыкнет на них незло, девки завизжат, метнутся в дверь. Серьезно их Владимир не принимал, как-то и в голову даже не приходило, привык уж, наверное, к ним.

По вечерам сидел с ними на лавочке у дома, рассказывал разные истории, больше выдумывал их. Грызли семечки, провожая глазами проходящие мимо поезда.

Глава 32

Недалеко от кафедрального собора в Самаре, ближе к Волге, раз­мещалась малярная мастерская "Беляков и К". Это больше для со­лидности Собственно, вся компания состояла из хозяина Павла Семеновича Белякова, крепкого, высокого, слегка сутуловатого му­жика, и трех-четырех подмастерьев. Выполняли заказы по ремонту купеческих квартир, покраске домов, железных крыш. Иногда, к годовым праздникам, нанимались белить церкви. Раз даже было, когда Беляков Павел, работая еще в паре с братом Родионом, взялись белить и украшать кафедральный собор. Лет шесть как Родион погиб, упал с лесов, с тех пор Беляков и работает один.

Вот к нему и пришли ранним октябрьским утром, когда чуть про­яснилось небо, Андрей Казимиров с сыном. Вошли с улицы во двор, залаял злобно и бросился на них по натянутой с угла на угол проволоке во дворе огромный черный пес, чуть успели выбежать и захлопнуть калитку.

-  Ты что, аль не узнал меня, чай, вместе по помойкам-то лазили...

Вот ведь,- среди бела дня и на людей собак травят, - матюгнулся Андрей, заглядывая через забор.

-  Да тут звонок вон, должно, у двери-то, - Владимир показал на висевший шнур.

-   Ну дак звони, чего ждать...

Подергали за веревку, где-то в доме еле слышно звякнуло. Из двери выглянула женщина в сарафане.

-   Кто тама?

-   Тут ли мастер Беляков проживает? - звучно спросил Андрей, слегка приоткрывая дверь и косясь на злобно рычащего пса.

Женщина взяла кобеля за ошейник, попридержала.

-  Проходите ментом, а вообще-то здесь мы не ходим, вон с переулка дверь у нас есть.

Вошли в просторную избу, сразу запахло краской, олифой, керо­сином. В середине избы большая русская печь с подтопком, справа кухонный стол, медный тульский самовар на нем. За печкой слева видна деревянная кровать со множеством больших и малых подушек разного цвета. Сразу у двери лавка вдоль стены и деревянная кадка для воды.

-   Вы по какому дельцу к нему? Он сейчас подойти должен.

-   Да вот наниматься в работники хотим.

Женщина оценивающе посмотрела на Казимировых, прошла к подтопку, сняла кастрюлю с кипящей водой, поставила на табуретку, прикрыла заслонку у печки.

-         Пойдемте-ка я вас в рабочую отведу, там и обождете, - предложила она мужикам.

Через длинный коридор провела Казимировых во вторую половину дома, где и размещалась мастерская. В сумерках за большим дубовым столом сидели трое молодых парней лет по семнадцать-восемнадцать, чему-то громко смеялись. Чуть завидели хозяйку, дружно стали толочь в ведрах известь. Хозяйка строго посмотрела на них, однако сдер­жалась. Казимировы сели на лавку, стали ждать, подмастерья про­должали работать, изредка бросая на них взгляды. Вскоре пришел хозяин, провел их в контору.

-  С чем пожаловали? - Беляков вопросительно посмотрел на гостей.

-  Да вот сына на работу не возьмете ли?

-         Сам-то кто будешь? - Беляков достал табакерку, начал с наслаж­дением нюхать табак.

-          Мое дело простое: круглое - кати, с углами - на себе неси... Крючник я, по пристаням промышляю.

-         А я уж думал сам ко мне, - Беляков усмехнулся, - тебе как раз по крышам лазить. Не время сейчас вы выбрали, зима на носу, какая покраска. Беляков что-то прикидывал в уме, приглядывался к Вла­димиру.

-   Вино-то еще не научился пить?

-           Рано ему еще об этом думать. Да он парень крепкий, вы не сомневайтесь...

-          Ну ладно, так тому и быть, приму я его учеником пока, если сговоримся... Значит так, кладу жалованье двадцать пять рублей, ну а там видно будет. И у меня смотри... Я не отец, вихры-то быстро оттрепаю.

-   Уж это как вашей милости будет угодно, - обрадовался Андрей.

Владимир смотрел угрюмо. Ему не очень-то хотелось сидеть в этой затхлой темноте среди красок целыми днями, однако деваться некуда. С этого дня он начал работать в малярной мастерской.

Глава 33

В первое воскресенье после Покрова дня к Василию Гудову на­грянули сваты из Мазы. Гудовы завтракали: похлебали щей из свежей