Продолжение романа Н. В. Будылина "Чапанка"
Глава 34
Калевы и Гудовы стали готовиться к свадьбе. Как положено, загодя, сразу после запоя, жених привёз за невесту кладку -двадцать рублей. Александра с Татьяной стали готовить приданое: шили наволочки, насыпеньки, нижнее белье, Татьяна вышивала рубахи жениху да отцу
жениха. Пришлось Василию раскошелиться, продал на тридцать рублей овса управляющему купца Мешкова, да центнера два яровой пшеницы отвез на мельницу Беляева. Пришлось забить едва подросшего боровка. Наварили пива, нагнали ведра два самогонки. В субботний день Василий с Александрой поехали на Мазу. Встретили их сватья приветливо. Жили они у озера, прямо за Каменной церковью. Маза - село небольшое, не чета Новодевичью, тихое, расположено как бы в яме. До Волги верст пять-шесть, да гора отгораживает высокая - негде ветру поразгуляться. У подножия горы ручей пробегает, где по зимам ребятишки катаются на санках и коньках.
Сватья Анфиса Терентьевна, круглолицая, щеки, как яблоки, румяные, встретила гостей хлебом и солыо. Уселись за стол. Сват сбегал в чулан, отхватил ножом большой кусок мороженой свинины с прослойкой мяса, ловко нарезал. Василий удивленно посмотрел на свежатину, переглянулся с Александрой - чего, чего, а свежатину еще есть не приходилось, нy да чего ради детей не сделаешь, к тому же в гостях, как в неволе. После второй чарки самогона свининка с солыо пошла только ну. Слегка захмелев, попарно мылись в бане по-черному, измазались изрядно.
Иван в застолье не участвовал, только поклонился будущим родителям и ушел на улицу догуливать свои останные денечки.
После баньки угощались чаем.
- Вам с каким вареньем? Вот вишневое, вот ежевичное - кушайте, кушайте.
- Спасибо, сыта уж я, - Александра раскраснелась, обтирала лицо полотенцем.
- Их вареньем-то не удивишь, у них сады не нам чета, давай-ка, сват, после баньки еще по чарке, сам бог велел.
Сидели в сумерках, на стене тускло горела керосиновая лампа, отражаясь на закоптелом потолке светлыми пятнами и кольцами. За печкой вовсю трещали сверчки. Сватьи притомились уж, ушли на покой, а Василий с Петром все сидели да беседовали. Время от времени Петр лазил, на печку, черпал из фляги по кружке браги.
Ночью из-за Кяхтинского леса нанесло туч, посыпал мокрый снег хлопьями, завывало во вьюшке.
Беседа текла мирно, хотя и громко. Каждый наперебой нахваливал молодых и всю свою родню оптом - а как же иначе - не нахвалишь, не продашь, ну а жизнь рассудит.
Потом притушили лампу, Василий растелешился, слегка качаясь, подошел к деревянной кровати, толкнул Александру в бок.
- Нути-ка, подвинься маненько...
Александра спросонья чего-то ворчала, Василий кряхтел, укладывался.
- Ну что, мать, спим что ли?..
- Ну а чаво же...
Петр из-за занавески рассмеялся громко:
- Ты, сват, как у нас Афоня Безруков, живет тут в шабрах один, мой сладкий. Бабы, эдак, сидят летним делом на лавочке, лузгают семечки да кости нашему брату перемывают, а он, Афоня-то, выбежит на крыльцо и кричит: "Феня, а Феня, сёдня откуда каравай-то резать
- от Замориных или от Смирновых?" А Феня-то подумает: "От За- мориных, - кричит, - режь", а то другой раз от Смирновых прикажет.
Василий усмехнулся хмельно, повернулся на бок и скоро захрапел, причмокивая губами.
Глава 35
Вечером, накануне свадьбы, у Гудовых собрался девичник, сошлись подруги Татьяны да двоюродная сестра Анисья. В передней поставили самовар, грызли орехи, играли в считалки, гадали на картах на женихов.
Парни ушли на улицу, Василий прибрался на дворе и тоже подался к брату. Александра ставила две квашни, слушала, как чудят в передней девки. Сначала плясали под гребешок, потом немного стихли, запели чуть слышно:
Уж как пойду я, пойду
По реке да по броду,
Меня люди спросят,
Какого я роду?
А я роду хорошего,
На лицо пригожа,
За лихим мужем-пьяницей
Моя горькая доля.
Если бы знала я только,
Что замужем лихо,
Я б плела косу по волосу,
Жила б у тяти тихо.
Уж как пойду я, пойду,
Где я в девках ходила,
Да не увижу ль, не встречу,
Кого верно любила.
Пели еле слышно, и почему-то так грустно стало. Вспомнилось, как сама выходила замуж. Александра и не заметила, что плачет, почувствовала уж, когда слеза защекотала щеку и упала в квашню на тесто. Александра встрепенулась, утерла глаза фартуком, проговорила:
"Чего уж там... Чего бога гневить, живем и слава богу, мужик смирный, шибко много не пьет и то ладно, где ее, любовь-то, сыщешь?". Усмехнулась, вспомнила, как в девках так-то вот выдавали подругу, Клавдю Фомину за длинновязого и нескладного парня-односельчанина Федора Багрова, а Клавдя до этого-то погуливала с кудрявым гармонистом Иваном Коротиным. И вот утром, уж в день свадьбы, заплетают ей косы, а она кричит: "Кочет, кочет, не хочу за кочета...". Это прозвище у Федора такое было. Так силком и выдали. Да... Ну, а года через два как-то повстречала ее Александра на ярмарке, нарядную, в цветастом платке и спросила:
- Ну, как ты, Клава?
- Чай, лучше моего Феди-то и нет...
Вот тебе и на... Так-то...
Александра усмехнулась снова, поставила квашню на печку, сама пошла к соседям за посудой. Дел еще много, на всю ночь хватит.
Глава 36
Чуть свет у Гудовых засуетились. Александра растапливала печь, Василий разбудил парней и Татьяну. Стали убирать лишнее с глаз долой, ставить посреди избы столы, лавки вокруг. Вскоре пришли помогать женщины: Антонина со свахой Ниной да соседка Анна Ушакова. Пекли пироги, варили лапшенник, жарили на пяти сковородах картошку на свином сале. В трех ведерных чугунах варили щи со свежей бараниной, пекли хлебы. Пришли подруги Татьяны во главе с Анисьей, начали наряжать невесту, заплетать ей косу, напевали негромко:
Солнце на закате,
Вечер на утрате -
Сём-ка, девки, на лужок,
Где муравка, где цветок,
Где мы вечером резвились,
В хороводе веселились;
Ну-тка, примемся опять
Ту ж игорку продолжать!
Вдруг все девки спохватились,
И домой заторопились;
Лишь Танюша, дружок,
Тут присела на лужок.
Из цветов венок вила,
Будто милого ждала.
Не успела скласть в пучечки,
Как выходит из-за речки
Парень милый, красячок,
Милый Танюшкин дружок;
Подошел, к ручке прилег,
У Танюши сердце - ёк.
Щечки розаном покрылись,
Сердце сердцу покорились.
Ах! Любовь - счастье одно
От природы нам дано.
Сходились понемногу званые гости. Все ждали. Час-минуту ребятишки - то Колька, то Степка в новых ситцевых косоворотках, раздетые выбегали на улицу, возвращались, кричали громко:
- Не видать еще...
Все продолжали суетиться. Василий с густо намазанными постным маслом волосами, в новых чесанках с калошами бегал то во двор, то со двора, кричал на ребятишек.
Вскоре с улицы послышались звоны колокольчиков, бросились кто из избы, кто к окнам.
- Едут, сдут, глянь-ка. И верхи кого-то пустили, никак Кузьма с Кононом.
Тройка лихо подкатила к гудовской калитке, сошли дружка[1] Афоня Качев с женихом, да два поддружка[2] соскочили с коней, привязали их к плетню - у всех на чапанах по банту красному, а у Афони еще и полотенце через плечо. С других саней сошли сам Петр Калев с женой, да крестные отец и мать жениха - дальние их родственники, средних лет супруги Матеровы.
Гостей провели в избу, усадили на кухне за стол, поднесли по чарке вина. Хозяева за стол не садились, угощали только. Налили было по второй, Петр запротестовал:
- Пир пиром, от нас не уйдет, а вы нам товар покажите, а то, может, и гулять не надобно.
- Да ты что, сват, - возмутился шутя Яков, - надо было раньше смотреть, где глаза-то были. У нас товар без изъяну. Ну-ка, где наша невеста, выводи к гостям.
Из чулана вывели Нину Курилку, на которую наскоро поверх одежды набросили чью-то старую фату да белое покрываю.
- Нет, это не наша, - завозмущались гости.
- Как не ваша? - петухом прыгал вокруг "невесты" Яков. - Чем не невеста, только косая на один глаз да прихрамывает малость.
Нина, и правда, закатила глаза к потолку, припадая на правую ногу, подошла к жениху, начала обнимать его, тот уворачивался. Все смеялись.
- Давайте нашу, а то счас весь дом разнесем, - Афанасий двинулся к двери в переднюю. Его не пускали, шутя и всерьез толкали, тот брыкался, как необъезженный конь, завязалась потасовка.
- Ладно, сват, не ерепенься - Яков легко взял его в охапку, посадил на место, - ну, выводите нашу княгиню.
Вывели Татьяну в белом платье, в фате, к ней подтолкнули жениха. Жених с невестой поочередно подходили к родителям, кланялись в ноги, просили благословения.
Вскоре всем гамузом на тройке и нескольких подводах тронулись к церкви.
Все, что происходило потом, Татьяна видела как во сне.
Вышел отец Сергий из царских ворот с изображением икон Благовещение и четырех Евангелистов. Справа от иконы Архангела Михаила висела икона Казанской божьей матери-храмовая икона Но- водевиченской церкви. Отец Сергий поклонился святым иконам, потом подошел к жениху с невестой, из рук послушника подал им по зажженой свечке. Началось венчание. Пахло ладаном и гарыо. Очнулась Татьяна только тогда, когда отец Сергий спросил, по своей ли воле она вступает в брак. Обменялись медными кольцами. После этого отец Сергий благословил их, трижды обвел вокруг аналоя и объявил мужем и женой.
Гуляли свадьбу три дня. По дню у жениха и невесты и потом уж догуливали, кто где мог. У Калевых на Мазе, почитай, все родня, всех, однако, не пригласишь - избы не хватит. Петр утром на лошадке вывез на гору две фляги браги, пять караваев ржаного хлеба, ковш оставил также - гуляй, народ, кто хочешь... На ropy-то поднимались бойко, а уж оттуда больше кубарем скатывались. И то сказать, рассуждали мазинские мужики: "За чужой счет не пьют только два сызранских мужика, которые держат балкон дома купца Быкова - руки, вишь ты, у них заняты...".
Играл и тут и там на гармошке Афоня Тюрин. Хорошо играл, нечего сказать, гостям понравилось.
- "Тына-тына-тына-тына", - выговаривала гармошка.
Вот что-то Ермолаю Ушакову, однако, не приглянулось. На второй уже день, изрядно во хмелю, начал он пытать гармониста:
- Что-то ты, Тюря, зарядил одно и то ж: "Кидай веники на баню, кидай веники на баню...".
- Могу и по-другому, - возразил Афоня.
- "Тына-тына-тына-на, тына-тына-тына-на", - еще веселее заиграла гармошка.
- Ну, а теперь: "Поросята полосаты, поросята полосаты...", - опять закапризничал Ермолай.
Глава 37
Зима в тот год легла рано. Уже в середине ноября ночью выпал снег, да так и остался. На деревьях еще листья не везде облетели, а уже в снегу. Вспаханные поля на буграх чернели плешинами, порывистый ветер сносил остатки снега в лощины и овраги. Крестьяне с тоской и страхом смотрели на озимые - не побило б морозом.
Однако, бог милостив, в конце ноября выпал большой снег и уж только после этого ударили морозы. Заволновались неперелетные птицы, с трудом теперь доставая корм на пропитание. Прилетели красногрудые снегири, дар-валдаевскими колокольчиками перекликались друг с другом, кормясь на полянке семенами засохших и застывших трав - полыни, тысячелистника и мордвинника.
Иван Сергеевич Бузин после Симбирска и Казани ;съездил еще в Пензу и уж потом только вернулся домой на короткий зимний покой. Чувствовал - душе нужен праздник. В первое же утро по приезде вызвал к себе Полякова и после короткого его делового доклада спросил:
- Слыхал, Алексей, Новоселов к нам пожаловать изволили...
- Да видал давеча, гуляли по Красной с пуделем. Никак пригласить хотите? - Поляков с пониманием смотрел на хозяина, усмехался осторожно одними глазами.
- Да уж ладно, сам прогуляюсь сегодня. Ты вот чего, заложи-ка пролетку мне к обеду, в Тереньгу будто, и это, спрячь ее потом суток на двое-трое.
- Как прикажете...
С юношеских лет Иван Сергеевич пристрастился к картам, играл редко и по малой, однако были случаи, когда во хмелю просаживал по десятку тысяч рублей, потом горько раскаивался, долго не играл, но проходили два-три месяца и снова непреодолимо тянуло к картам. Играл со своим братом-купцом, офицерьем да прочим чиновным людом разного пошиба. Когда уж совсем не было подходящей компании, звал к себе Тяглова, играл с ним, ставили по полкопейки. Сам же и давал в долг, так как у уважаемого родственничка Ивана Ивановича, кроме поношенного изрядно сюртука да приятных воспоминаний, за душой ничего не было.
Отставной генерал Федор Поликарпович Новоселов, двоюродный брат Башкирова - давний напарник Бузина. Другие игроки периодически менялись.
Чуть отобедали, Бузин, как бы между прочим, проговорил, поднимаясь из-за стола:
- А что, матушка Дарья Лукинична, прикажи-ка заложить пролетку, до Тереньги нужда возникла мне доехать, а я пока приготовлюсь пойду.
Дарья Лукинична внимательно посмотрела на мужа, проговорила капризно, с дрожью в голосе:
- Совсем ты нас позабыл, Ваня, тоскливо уж тебе с нами. День-два побудешь и снова в разъезды.
- Ну что ты, Дашенька, я мигом туда и обратно.
Заметно погрустнела Лиза. Только что щебетала без остановки и вот притихла.
- Ну, а ты чего, кумушка, нос повесила? - Бузин обнял дочь за худенькие плечи. - Вы смотрите, не расплачьтесь у меня...
Тяглов сидел, опустив плешивую голову, теребил салфетку, иногда искоса поглядывал на Ивана Сергеевича - ждал, не позовет ли он его с собой. Бывали и такие случаи, но, видно, нет, в этот раз и без него полный набор. Одна теща сидела, поджав губы, иногда что-то бормотала сердито себе под нос. Иван Сергеевич чувствовал себя виноватым, но ничего поделать с собой не мог, как тот пьяница.
Вскоре в сопровождении Полякова он сел на пролетку, тронулись. Попутно заехали и переговорили с Новоселовым, послали гонцов к отцу Иоанну и доктору Нустрову. Чуть выехали из села, у Глинницы свернули в лес, и оттуда Бузин пробирался уже пешком, а Поляков, как стемнело, вернулся в село и спрятал подводу у себя во дворе, коня поставил в конюшню. Играли в большой башкировской бане у оврага. Сам хозяин был в разъезде, этим и воспользовались, Раза два в сутки сам Поляков или Филька протапливали печку и приносили в мешке еду от Напалкова. Тот, отвешивая палки две колбасы, удивлялся:
- Ты, Филипп, уж не женился ли? На широкую ногу жить начинаешь. Куда это тебе столько? ,
- Ты знай, накладывай... Много будешь знать, плохо будешь спать. Так-то...
- Ну-ну...
- Вина там еще бутылочки три-четыре не забудь положить.
- Какого изволите, Филипп Михалыч? - насмешливо интересовался Напалков.
- Мадеры давай, да шампанского четыре, нешто пять бутылок...
И так дня три-четыре. К вечеру четвертого дня уставший и разморенный Бузин возвращался на той же пролетке домой.
Глава 38
"Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума; в нем бо звезда служащие звездою учахуся, Тебе кланятися, Солнцу Правды, и Тебе ведети с высоты Востока, Господи, слава тебе", - пел, переходя из избы в избу сельский юродивый Коля Поплевин, проглатывая часть слов и невнятно бормоча другие. В ночь перед Рождеством прояснилось. За обильными снегопадами установились, как и положено, крепкие морозы. По ночам нет-нет да в избе звучно треснет передний угол. За ночь избы выстывали значительно. От холода и сырости на двойных рамах в окнах настывали сосульки, потом уж, ближе к обеду, когда протопят печь, таяли и текли по подоконникам и стене. В домах побогаче, где стены были оклеены обоями, протирали подоконники или укладывали тряпицы, а конец их опускали в посудину. К вечеру выливали чуть не полную.
С раннего утра сельские ребятишки с котомками ходили славить, скороговоркой проговаривая у порога: "Я пришел не так - дайте мне пятак" или просто "С Рождеством Христовым...". Им подавали мелкие деньги, пряники, конфеты, кренделя. Взрослые ходили к родне да к соседям, ну а по селу, считай, целый день бродил Коля Поплевин. К нему привыкли, ждали даже. Был он мужик смирный, в возрасте уже, с жиденькой свалявшейся бородкой и плешыо в полголовы. Иной раз только находило на него что-то, тогда он неистово начинал колотить себя по голове и лицу кулаками, приговаривая: "На тебе, на тебе... вот, вот, вот..." Его уговаривали: "Коля, Коля, да что ты? Ну ты ладно, не серчай, божий человек. Что уж ты так на себя-то". Держать не пытались, пустая затея, сила у него в это время появлялась неимоверная. Скоро припадок проходил и изможденный напряжением и своим недугом, ни слова не говоря, он выходил из приветившей его избы и брел по улице, опустив низко голову. Его не обижали, даже сельские собаки редко на него набрасывались, чуя что-то неладное.
Вскоре после Рождества на семыо Гудовых навалились несчастья. Вначале обезножила корова, повредив на льду ногу, пришлось прирезать. Часть мяса пораспродали, часть оставили себе. Двор осиротел, даже выходить туда прибираться было тягостно, тоскливо. Ноги так и несли по привычке к конюшне, а там пусто... Другая беда пришла откуда и не ждали. Сам хозяин Василий Гудов крепко простыл, работая в найме у Бузина на лесоповале, слег и вот уже с неделю не поднимал головы. К нему неоднократно приглашали то доктора Нустрова, то фельдшера Крупнова. Те приписывали какие-то порошки, ставили банки, грели ноги с горчицей. Через неделю приказали свезти его в больницу. Вот в больнице на третью ночь он и умер, не сказав ни слова. Дежурил у кровати как раз Колька, чуть вздремнул под утро, проснулся, а отец затих, вытянулся, нос заострился. Колька закричал, выбежал из палаты в коридор, затрясся в ознобе, перепугал сиделок. К чему-то вызвали Нустрова, тот пришел, посмотрел, закрыл Василию глаза, приказал обиходовать покойника. Все остальное: похороны, поминки, девять и сорок дней для Кольки прошли, как в тумане. Единственное, что он уяснил четко, это то, что теперь долго не будут смеяться в их осиротевшем без хозяина доме. На похороны и поминки из Мазы приезжали Татьяна с мужем, сватья. Татьяна подурнела заметно, на лице появились бледно-коричневые пятна. Долго сидели вечером на девятый уже день с матерью на лавке, переговаривались, причитали, плакали.
Так свел счеты с жизнью волжский коренной крестьянин Гудов Василий Матвеевич, оставив, однако, дальше жизнь пытать большую семью. Так-то умирать, должно, не горестно больно-то, так бы каждому плохо, когда после тебя пусто. Рановато, правда, мужику и пятидесяти нет, ну да от судьбы не уйдешь, не спрячешься. Дети окрепнут, продолжат дело отца, так и потянется ниточка. Дело нехитрое - землю пахать да потом ее обильно поливать, чтоб хлеб слаще был, а там и их черед придет. Так в лесу устаревшее дерево не вдруг падает, а сначала повалится чуть, обопрется на окружающие, возможно, сыновние деревья, и уж, когда совсем подточат старость да короед - упадет, превратится в тлен, но и смертью своей даст силы живущим.
Глава 39
После смерти отца Колька Гудов, не закончив и трех классов, бросил школу: нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Брат Дмитрий вскоре женился на Екатерине Галкиной, ушел в примаки. Сошлись без свадьбы, посидели только немного вечерком все свои. Жили в добротном доме тестя Петра Трофимовича, что на Застенной улице. Тесть в годах уже, с широкой бородой лопатой, небольшого роста, но ходкий, работал почтальоном, ежедневно оббегая полсела. Был у него еще сын Константин, который вот уж лет пять как уехал в Симбирск, приезжал крайне редко, к тому же, по слухам, последние годы пристрастился пить горькую. Порой по полгода от него не было никаких вестей.
Дмитрий звал Екатерину к себе, но та, слушаясь и боясь отца, отказалась и поставила условие, что замуж выйдет, но из родного дома не уйдет. Колька с матерью остались одни. В доме стало тихо. После многолетнего шума и гомона как-то жутко было привыкать к этой тишине. Колька быстро повзрослел, возмужал, поумнел даже - горе-то оно быстро уму-разуму учит. Из щуплого, длинноногого, белобрысого мальца превратился в складного широкоплечего парня. Жить как-то надо, одним хозяйством не проживешь, да и какое хозяйство осталось, горе одно: десяток овец да курешек десятка два и все. Кобылу Машуху отдали Дмитрию в надел.
Сразу после смерти отца Колька подался в наем к местным богатеям. Как-то ранним февральским yтром заглянул к ним дядя Яков. Вошел, пустив за собой через дверь клубы пара, снял рукавицы, потер ладони.
- Здоровы были, родня, ну чего носы-то повесили, на-ка вот, Александра, моя вам пирогов тут завернула.
- Спаси Христос, Яков, - Александра приняла угощение, положила прямо в полотенце на стол у окна. - Может, чайку достать или щей? А?..
- Не, мы уж позавтракали. Я чего зашел-то. Слыхал, Миколька в школу не ходит, мне Степка давеча говорил. Ведь это худо, надо б закончить...
- Да коли уж учиться, за учебу тоже деньги надо платить, а где их взять, одни налоги повалили.
- Может, я подброшу малость, смышленый парень-то. Слышь, Миколька...,- Яков приоткрыл дверь, обратился к лежавшему на деревянной кровати племяннику, - учиться бы надо...
Тот молчал, притворился, что спит.
- Ну раз дашь, другой, чай, у тебя тоже семья, да и Антонине не больно это понравится. Чего уж там... Спасибо на добром слове.
- Ну, а коль так, то вот чего... Я слыхал, соседи мои Вырыпаевы работника себе ищут, может, дойдем к ним, покалякаем, все дело. Чай, нас на селе-то знают, испокон веку лодырей не было в нашем роду.
Вскоре вместе с Колькой они шагали в сторону Завражья.
Отец и сын Вырыпаевы жили большим домом в Завражье, сразу за больницей, содержали огромный сад, пчельник, да живности всякой несть числа. Постепенно расширяли хозяйство. Прикупили небольшой дом по соседству у вдовой солдатки, усадьбы объединили.
В домике поселили престарелую мать. Со временем собирались построить на этом месте другой дом.
Сам глава семейства Тимофей Назарович, в годах, но крепкий еще старик, жил со второй женой Полиной. Вот уже лет пять как его первая припадочная жена Феня умерла. От Полины детей не было. Сын от первой жены Иван, крепкий, низкорослый мужик лет двадцати пяти, из отцовской воли не выходил, слушался во всем, женат он был уж лет шесть на Анисье Пантюшиной, старшей дочери подвальского крестьянина Макара Пантюшина. Род крепкий, зажиточный, одних выездных лошадей десятка два, да пара племенных жеребцов. Тимофей Назарович гордился родством, во хмелю хвалился. Анисья, крепкая, круглолицая баба, в первые же два года родила сына Дему да дочку Настю, потом что-то заболела по-женски и как заколодило, рожать уж не могла, а раза два скинула. По летам и осени сам хозяин иногда отправлялся на торги то вверх по Волге, то вниз, а то и в Тереньгу. Торговал яблоками, вишней, медом. Последнее время пристрастился скупать по дешевке рыбу, сам солил и коптил ее, потом продавал, получая немалые барыши. Перед отъездом строго-настрого наказывал домочадцам содержать хозяйство в порядке, при возвращении проверял все внимательно и матюгал отборной бранью всех виновных, особенно часто доставалось сыну. Росла семья, расширялось хозяйство, своих рук уже не хватало. Последние лет пять по летам нанимали работников. Кольку Гудова приняли пока временно, мол, присмотримся, что за птица, да и мал еще, жидковат. Яков, как мог, нахваливал племянника.
- Чай, ты, Тимофей Назарович, нас знаешь, мы сами крестьяне не из последних. Коли б не беда, разве б пошли в люди.
-Вы, Гудовы работники добрые, ко и озорники известные, знаю я вас..., - Вырыпаев погрозил Якову пальцем.
- Так-то оно так, но все ж присмотреться нужно. В общем, сговоримся так: делать по дому все, что скажу, ну а плата известная - кормежка, значит, моя, ну и три рубля в месяц положу.
На том и сговорились. Когда вышли на улицу, Яков долго наставлял племянника:
- Ты больно-то, Миколька, не ерепенься, не у отца родного. Отец и побьет коль любя, так потом и пожалеет. Этот не пожалеет... Ты уж потакай когда.
- Чего это он тебя, дядя Яша, озорником-то обзывает, а?..
- Да так.., чего в жизни не случается, может, вспомнил чего, - Яков усмехнулся.
Дело же, про которое напоминал Вырыпаев, было вот какое. Как-то субботним августовским утром лет эдак семь-восемь назад Яков убрался у себя во дворе, подмел метелкой чистекько и на тележке отвез мусор в овраг. Возвращается обратно, навстречу Вырыпаев.
- Здорово, Яков, ты откуда это с тележкой-то с утра пораньше?
Яков остановился передохнуть, закурили.
- Здорово, Назарыч... Да я уж третью ходку... Яблоки вон сдавал.
- Где? - Вырьшаев заметно заволновался.
- Да на пристани вон теренгульский скупщик берет. У них, слышь ты, своих-то нет, видать, вот он и...
- И почем?
- Что покрупнее, значит, за мешок по три рубля, ну а помельче - два с полтиной.
Вырыпаев круто развернулся и бегом домой. Вместе с сыном и женой обтрясли четыре анисовые яблони, в мешках на телеге свезли на пристань, а там...
Эх, как он потом материл Якова. Вечером не поленился, пришел, вызвал его из дома и давай... Яков жаловался потом Антонине: "Куда он меня только не посылал, я и мест-то таких не знаю. Ну, за что ты меня ругаешь, - я ему, - чай, не дите, должен понимать, где правда, а где шутят. А он...".
Наутро Колька приступил к работе. Так в свои неполные пятнадцать лет он начал трудовую жизнь, да так и тянул лямку много-много лет, пока сил хватило.
Глава 40
Первое время Колька как мог старался, делал все, что скажут: воды натаскает из колодца, корм задаст скотине, почистит конюшни, по приказу хозяина полдня вывозит на огород навоз на деревянных санях в большом ящике накладывая доверху смсрзшиеся комья. Каждое утро чистил коней железным скребком до блеска. Племенной жеребец, иссиня-черный Буян к себе не подпускал. Раза два больно кусал за руки. Стоял он в отдельной конюшне, чуть на отшибе. Сами хозяева, Тимофей с Иваном выводили его почти каждое утро на прогулку в загон, чтоб не застоялся, держа с обеих сторон на вожжах.
Тимофей кричал с присвистом;
- Стой, стой, каналья, - напрягая силы, держал вожжи, любовался жеребцом. - Я вот тебя, язви его душу, поозоруй мне,
Жеребец хрипло дышал, косил на людей черным глазам, храпел, с губ его на снег ошметками падала пена, иногда розовая от крови.
Несколько раз пытались Буяна объезжать, но не тут-то было. Сам Тимофей, в прошлом неплохой наездник, в японскую служил кавалеристом, однако раза два упал с него, крепко ушибся. Пробовал и Иван.
- Куда тебе, поросля зеленая, поперек батьки да в пекло.
И правда, Буян сбросил его легко, играючи, с седлом перемахнул через плетень и только уж дня через два мужики заарканили его у Красного поселка.
Жил Колька у своих хозяев, спал на лежанке за печкой, домой ходил только в воскресенье. Иной раз тоска так возьмет, что хоть волком вой - дом вот он, близко, а не уйдешь, вдруг да спонадобишься. "Близок локоток, как говорится, а не укусишь". Сколько раз и плакал по ночам, спрятавшись под тулуп. Хозяин да и прочие в доме только покрикивали. Спустя две недели Тимофей побил Кольку, а получилось вот что. Ранней весной на лето Вырыпаевы закладывали лед в яму, резали его на Волге и большими кусками возили домой, спускали в погреб, укладывали слоем в полметра, а то и больше. Потом, летом уже, опускали туда тушки мяса, рыбу, молоко, льда хватало почти до осени.
Лед возили на санях. Вот Колька, погрузив полные сани, и повез его домой.
Пока поднимался от Волги в гору, понукал мерина, а под горку хлестнул и погнал. На повороте, у мосточка, сани резко забросило, Колька полетел кувырком в придорожную канаву. Сани перевернуло, лед высыпался. В этот день Колька и получил две хорошие затрещины, потом долго плакал на погребице, спрятавшись за связки веревок и хомуты.
С друзьями своими, Алешкой и Васькой, он встречался крайне редко. Раз как-то в воскресенье покатались только на санках, как бывало, с Бутырской горы, потом долго отогревались на печке у Гудовых. Друзья продолжали ходить в школу. Колька завидовал им, но расспрашивать стеснялся.
Вечером, когда задремал уже, пригревшись у печки, мать подошла к нему, погладила по голове, проговорила горестно:
- Ты уж прости, Коля, что так вышло, был бы отец жив, рази б допустил он этого. Жить-то как-то надо... А ты терпи, Коля, терпи, бог терпел и нам велел, так мне еще моя матушка говорила. Видно, так уж на роду написано...
Колька терпел, понимал - так надо. На полученные в конце месяца три рубля накупил кренделей, пряников. В магазине красных товаров Макина купил матери полушалок цветастый, прибежал домой радостный. Мать расплакалась, обняла ёго, прижала к себе.
- Ну что ты, полушалок-то зачем, чай, я не молодая, мне уж саван пора...
Деньги аккуратно завернула в тряпицу, положила за образа.
- Тимофей Назарыч сказал, может, еще полтинник прибавит, - похвалился Колька.
- А ты старайся, старайся, Коля, и не перечь ему, с хозяином ругаться, всё равно, что с медведем целоваться, страху наберешься, а радости никакой. Так-то, Коля...
Так Колька Гудов, сын крестьянский, начал зарабатывать себе на жизнь, узнал цену и горечь копейки, как узнавали науку эту тысячи его сверстников по всей Руси великой.
[1] Сём-ка - ну-ка (диал. слово)
[2] Поддружка - помощник дружки.