Крепдешиновое платье

«В те времена я беспутный был, молодой, поросль зелёная. Как мне батька говаривал: без царя в голове. Учился в ФЗО в Самаре. Годы военные, тяжёлые, строгие…» - рассказывал мне старичок, сидя на лавочке под магнолиями в сквере на привокзальной площади.

Разговорились мы с ним случайно, ждали вместе свои поезда довольно долго. За беседой-то время быстрее бежит. Иван Павлович рассказывал да курил одну за другой сигареты «Прима», пуская едкий дым в седые усы, да поправляя час-минут остатки волос на затылке. Я  сначала было отмахнулся от него, всё на перрон посматривал, потом незаметно рассказ его меня увлёк.

- И случилось  тогда по осени беда – умерла у меня бабка родная по отцу, Аришей звали. Отец-то сам уж воевал давно, почитай с первых дней войны. Добрая бабка была такая, богомольная, старой веры придерживалась. Всё, бывало, нас ребятишек курагой да сушёным терносливом угощала. Прибежишь к ней с улицы: Баушка, дай торонку…». Она и принесёт из чуланчика, видно, специально запасала. А братан мой младший, Володька, пристрастился у неё деньги на леденцы стрелять. Всё, бывало, прибежит тоже со мной ли, один ли, и ну клянчить, да жалостно так: «Леденцов хочу, бабуля, у меня как раз сегодня день рождения». «Да ты чё, анчутка, ты мне с неделю как то же про именины говорил…». Сама смеётся, а пятачок даст. Словом, жалко мне её стало, когда сообщили, жалко… Я к мастеру отпрашиваться на похороны, а куда там, не отпускает. «По закону военного времени…». Оно ведь каждому своё, война, не до жалости да опасается тоже. Я и убежал самовольно, хоть глазком на бабку-то поглядеть, не думал сначала, что будет со мной, потом уж, после похорон, спохватился. С ФЗО погонят – это ладно, 6-25 припишут – тоже ничего, но ведь запросто могут и засудить…

-Извините, а 6-25 что означает?

-Да ничего хорошего… Это, значит, зубы на полку и чеши, знай, себе брюхо - так мы между собой статью эту называли. И так-то жалованье с гулькин нос, а тут ещё полгода четверть зарплаты вычитать будут. Э…э, думаю, мне это ни к чему по тюрьмам-то мотаться, я и махнул добровольцем на фронт. Война уж за бугор перевалила, люду много полегло, вот нашего брата – молодняка и забирали в спешном порядке. Сначала в Нижний Тагил определили, обучать на танкиста – водителя, ну, а месяцев через шесть и на передовую. Что да как там было – длинная история, да и мерзость одна, вспоминать тошно. А в Польше садануло меня, и хирургоиды (это старые хирурги промеж себя называли тех, кого в годы войны уж из других специальностей спешно переучили), кромсали меня, кто как мог и хотел.

Всё ничего, но вот открылись у меня свищи по всему брюху, то тут, то там потечёт. Прямо измучился я до немоготы и ослаб так, что чуть ноги носил. Зимой уж 44-го попал в госпиталь в Сочи. Хоть и зима-декабрь, а здесь, на юге-то, слякоть, как у нас на Волге в октябре примерно, а потом и вовсе тепло стало, с моря только иной раз холодным ветерком потянет. Кормили тоже сносно, всё больше каши разные да молоко. Вокруг медсёстры да нянечки молоденькие, иные солдатики, что покрепче, уж, смотрю, и ухажориться начинают.

Среди медсестёр особенно одна выделялась, Аннушкой звали, по фамилии Кравцова. Маленькая такая, пухленькая, как сдобная булка, глаза голубые-голубые, как небо июньское, носик чуть вздёрнутый, коса русая, небольшая, но толстая, в руку, губки бантиком. Когда, значит, обидит её кто, так у неё губки задрожат, но её редко кто обижал. Глядя на неё, как то радостнее становилось, так и хотелось потрогать её за пухленькую щёчку, «у-тю-тю-тю, у-тю-тю-тю» сказать, как ребёнку малому, капризному.

Она и впрямь как ребёнок была. Солдаты в ней прямо души не чаяли, даже ухаживать опасались – как бы не обидеть. А она, добрая душа, всех нас поровну лаской одаривала, а каждому, должно, казалось, что ему она особенно как-то сегодня улыбнулась – это я замечал за другими. Ну, а как, значит, кто из нас на выписку шёл, тут Аннушка надевала своё крепдешиновое платье, чёрное в белый горошек, и в нём целый день форсила, иной раз и без халата. И каждый ждал этой минуты, как праздника святого, когда она для него это платье наденет.

Ждал и я, хотя мне тогда и не до того ещё было, но верил, что наступит и мой час, тянулся к жизни, словно стебелёк помятого полынка вдоль дороги. Дела тут мои к лету помаленьку стали налаживаться. Старичок-доктор один подсказал: «А ты, говорит, поголодай недельки две, а ранки-то пихтовым маслом смазывай». Я, значит, и голодал, да не две, а целых три недели, на одной воде жил, по неделе в туалет не хаживал, оно и понятно…

Вот свищи и затянулись. Повеселел я, начал есть помаленьку, говорю как-то Аннушке: «Мать у меня больно борщ вкусный варила, прямо целый чугунок бы его сейчас и съел». Она помолчала, помолчала, а потом и отвечает: «Ладно, Ваня, будет тебе борщ…», а сама так хитро улыбается. И впрямь, принесла мне на другой день борща в кастрюльке, и целый кусок мяса в нём. Я обрадовался, расцеловал её, поел с аппетитом, казалось, никогда и ничего я слаще не ел.

И вот пришла пора мне на выписку готовиться. Война уж к тому времени под исход пошла. «Вот, - думаю, - и домой скоро». На сердце так радостно становится, на Аннушку поглядываю. «Когда же, - думаю, - платье-то она нарядное наденет?» Ждал, ждал, так и не дождался. Тут как раз большая партия раненых прибыла, нас в спешном порядке и выписали.

В поезде, когда домой ехали с двумя ребятами из госпиталя тоже, выпили по стакану вина виноградного, на базаре перед отправкой поезда купили. Сидим в тамбуре, курим, я и говорю: «Вот, ребята, живы, и слава богу, только что-то Аннушка к нашей отправке в платье-то не нарядилась, запамятовала,  должно…». «Дурак ты, Ванька», - это мне один из товарищей моих говорит, Семёном звали постарше он нас всех был, лет уж под сорок. Вот он мне и говорит: «Дурак ты, разве не знаешь, да она ведь, Аннушка-то, платье своё крепдешиновое продала чтоб тебе, лохрысту, борщ сварить…».

И как он мне сказал слова эти, до того мне больно стало, прямо хоть с поезда прыгай и беги обратно к Аннушке, в ноги ей кланяйся за сердечко  её жалливое да за душу многострадальную и святую. Едва удержали меня ребята. На полустанке  одном Семён тот же поменял сапоги хромовые на литр самогонки, хватил я стакана два, поплакал тихонько, лёжа на полке, и потом уснул крепко. Ребята всё за мной присматривали. Вот так-то…

Много с того времени воды утекло. Сразу после войны не до того было, голодно и бедно. Вот только теперь, спустя сорок лет, спохватился. Детей вырастил, овдовел года три как, вот и приезжаю сюда в Сочи каждое лето, брожу по знакомым местам. К госпиталю тому подходил, там уж теперь санаторий располагается, тоже люди лечатся. Смешно сказать, но купил я как-то в Москве на ВДНХ платье дорогое и красивое и вот вожу его каждый раз с собой, всё надеюсь Аннушку встретить. Я уж на радио обращался, в редакции разные, нигде её не найду. Да и не мудрено, лет-то сколько прошло, жива ли? Мне б ей вернуть должок, в ноги поклониться, а там и помирать можно…

Вскоре объявили поезд Ивана Павловича, и мы с ним попрощались.                                                        г.Сочи 02.07.1997г.

Старшая дочь

 У хирурга горбольницы Григория Яковлевича Крутова, поджарого моложавого весельчака, уехала в санаторий жена лечить суставы. Сам же Григорий Яковлевич и курсовку ей достал. И чудное дело: вот заболел серьёзно человек, его бы тут и поддержать, в больнице подлечить, как следует, если нужно, и в санаторий отправить. Ан  нет, не так-то всё это просто. Ну, в больнице малость полечили, пальцы на руках стали немного гнуться, боли стихли, по ночам хоть начала спать. Попытался Григорий Яковлевич определить супругу на лечение в санаторий, и ничего не вышло, путёвку в профсоюзе не дают, говорят что нет. А ведь кто-то каждый год катается. Вот ведь, сапожник и без сапог.

Смотрел, смотрел Крутов, как мается жена, на двух дочерей посмотрел и поехал в областной санаторий за курсовкой. Уехал он с вечера,  ночь переночевал в областном центре у родных и с утра на автобусе поехал в санаторий.

Заснеженная, ровная дорога убаюкивала. Вокруг, сколько глаз видит, степь, ровные поля с посадками клёна. Изредка попадаются маленькие селения - ряды деревянных домов с дымящимися печками. Проехали село с причудливым названием Хорошенькое, дальше снова степь без конца и края.

К обеду доехали- таки до санатория. Вместе со счастливыми обладателями путёвок Крутов пошёл к административному зданию. На приём к главврачу  сидело и стояло человек сто. Иные уже по второму и третьему дню. Такая перспектива Григория Яковлевича не устраивала. Заглянул через приоткрытую дверь в кабинет заместителя. Там сидела довольно стройная  блондинка средних лет, что-то писала.

- Разрешите войти?

- Проходите, пожалуйста, - доктор перестала писать.

- Врач-хирург, Крутов Григорий Яковлевич, из N-ской горбольницы, я к вам по личному вопросу.

- Я вас слушаю.

- Да вот, знаете ли, супруга заболела, ревматизм признали, нельзя ли у вас курсовку купить?

Доктор отодвинула папку бумаг в сторону, посмотрела на календарь на столе.

-Нет проблем, коллега… (Крутов облегчённо вздохнул). Покупайте курсовку и приезжайте.

Блондинка взяла со стола лист бумаги, что-то написала.

- Вот возьмите, пройдите в бухгалтерию, а потом снова ко мне. С 29 декабря и … так, по 26 января.

- Доктор, а нельзя ли после Нового года, как-то знаете, семейный праздник.

- Вот 29-го гарантирую, а там не знаю, как уж будет.

- Ну,  29-го, так 29-го.

Вот так и остался Крутов с детьми на Новый год один. Как полагается, нарядил ёлку, стали накрывать на стол. Старшая 13-летняя дочь Юля жарила котлеты, второкласснице Анюте поручили делать зимний салат. Сам Григорий потрошил и обжаривал курицу.

Вечером приехали тёща с тестем, бывшая железнодорожница Анастасия Петровна и фронтовик-доброволец  Иван Павлович. Сели за стол. Мужики опрокинули рюмки по две, тёща только пригубила шампанское, девочки налегали на салат. Все оживлённо разговаривали, с экрана телевизора известные певцы пели весёлые песни. Приближался Новый год. Было шумно, однако веселья-то и не было. Все чувствовали неудобство, неестественность создавшегося положения. И чем  больше  шумели, тем было грустнее,  даже хмель не брал.

- Ну, попели, дайте и нам попеть, - тесть решительно встал, выключил телевизор.

Без особого энтузиазма спели пару песен, замолчали, каждый думал о своём и в то же время общем.

Ты, Гриша, свою  любимую спой, оно и полегчает, - посоветовала тёща. Григорий Яковлевич запел негромко, чуть с хрипотцой в голосе: «Месяц спрятался за рощу, спят ночные берега…» Вот уже лет пятнадцать, как женат Крутов, и все эти годы семью их сопровождала эта задушевная песня. «…Только я ли виновата, что потеряно кольцо, что ладони пахнут мятой, да ромашковой пыльцой…»

Ему стали подпевать, путая изредка слова. Крутов с благодарностью посмотрел на своих и поразился, - с серьёзным видом и даже материнским выражением на детском лице, пела старшая дочь.

- Ах ты, господи! И она сердечком чует неладное, видишь, старается праздник устроить. А похожа- то как! Да…

Песня кончилась. Ещё долго в доме «праздновали», шумели. Как известно, кто как Новый год встретит, тот так его и проживёт. Вот и старался каждый.

06.11.99г.

Содержание

Николай Валентинович Будылин

Крепдешиновое платье

Рассказы

Редактор: А.Н. Семухина

Художник: Резеда Ахметова

ЦБС г.о. Октябрьск

445240 Самарская обл.

г. Октябрьск, ул. Ленина, 90.

тел. 8 (846 – 46) 2 -11 – 51

e-mail:katalogi*dtc.octyabrsk.ru

Copyright © All Rights Reserved