Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

2-2 Продолжение 2-й части романа "Чапанка" Н. В. Будылина

15

Купцу Бузину было предписано на период военных действий снаб­жать фуражом, продовольствием и прочим товаром запасной полк, расквартированный в Сызрани. Здесь формировали воинские части

из рекрутов поволжских губерний. За три-четыре месяца новобранцев обучали ратному делу. В первых числах сентября с подводами фуража Иван Сергеевич собрался ехать сам. Сентябрь стоял сухой, жаркий. По пыльной песчаной дороге к вечеру едва добрались до Троекуровки, что верстах в двадцати от Сызрани. "Вот ведь, - думал Бузин, понукая пегого мерина, - назовут тоже, к чему, на что? Может, Троекуров какой-нибудь жил? Хотя иной раз и не придумаешь, до чего дико­винные названия у деревень русских бывают, ну, взять хоть вокруг вот: Кузькино - должно, Кузька основал, ну а Мазу кто, или скажем, Кошки какие-нибудь? Собакино, слыхать, есть тоже не так далеко. А ведь, должно, что-то подмечено. Словом, в названиях сел и деревень русский народ также изобретателен и хитер, как и в определении прозвищ."

Проехали мимо озерца малого, показались дома, в большинстве своем крытые соломой.

-    Ты людей по домам расквартируй, да смотри, чтоб ухо востро держали, сейчас воров больше, чем волков развелось, в полглаза чтоб спали, а то и сторожей поставь, - приказал Бузин Полякову, ехавшему вместе с ним на дрожках.

-   Не сумлевайтесь, Иван Сергеевич, все будет в лучшем виде, чай, не впервой. Я тут присмотрел пару добрых дворов, туда и загоним. Сами-то куда изволите?

-    Ну, как знаешь. И это... Вина не пить, им, канальям, только губы помажь, начнут по селу ночь бегать и стар и млад.

На подводах управлялись в основном старики, из молодых был только Дмитрий Гудов.

Бузин, как всегда, остановился у зажиточного мужика Фомы Пу­гина, жившего в большом крестовом[1] доме чуть на отшибе, ближе к озеру. Встретил гостя Фома, коренастый мужик средних лет с окла­дистой бородой с проседью, приветливо.

-   А, Иван Сергеевич, милости просим... А я слышу - собаки по- брехали-побрехали и смолкли, думал, кто свой...

-  Они уж тоже меня за своего признают, вон как хвостами виляют.

-   Никак опять с фуражом? - Фома выглянул за ворота, посмотрел вслед подводам, двигающимся вдоль улицы.

-   Этому, должно, конца краю скоро не жди, сказали вези - везу.

-  Да уж куда, ваше дело такое.

Вошли в избу. У окна молодая, простоволосая жена Фомы шьет детскую рубашку на машинке "Зингер", рядом сгорбленная старуха вяжет носки. Молча, продолжая не глядя вязать, посмотрела на во­шедших, снова уткнулась в свое рукоделие. Из передних комнат слышны детские крики, смех.

-          Ну-ка, Лукерья, брось шитье-то, не видишь, человек приехал, - обратился Фома к жене.

Лукерья обернулась, карие глаза ее оживились.

-   Заходите, заходите, сейчас я.

Ужинать сели на веранде, уже с керосиновой лампой. Выпили рюмки по две перцовки, сидели, закусывали.

-   Ну, а ты как, Фома Платоныч, смотрю я, не бедствуешь...

-         Наше дело маленькое, шивыряемся понемногу, пока вроде живем, слава богу. Обратно-то ждать или Волгой тронетесь?

-          Там видно будет, надо с городской головой встретиться, пока­лякать, что к чему...

В это время в дверь громко застучали, похоже палкой, раздался мужской хриплый крик: "Фома Платоныч, выдь на минутку, дело есть..."

-          Опять..., - лицо у Пугина сразу перекосилось, из умильного и простодушного превратилось в злое и брезгливое.

-   Выдь, говорю, не таись, знаю, что дома...

Фома вышел на крыльцо, послышался невнятный разговор. Бузин прислушался.

-   Ну чего ты опять, люди ведь, чего куражишься-то?

-           Они, слышь ты, люди, а мы, значит, так себе, шелуха подсо­лнечная.

-          Шел бы ты домой, Илья, и так уж ладно, пьянее вина, глянь-ка, чуть стоишь.

-         Ты меня поил? - голос возвысился, - поил, я тебя спрашиваю? Мое дело, хочу пью, хочу пляшу, хочу так себе брожу.

-   Не дури, не дури, Илья, давай по-хорошему.

-          По-хорошему, я согласен. Так значиг, клади на лапу тридцать целковых и дело в шляпе.

-   Я тебе их где возьму, накую нешто?

-          Небось, найдешь... Клади, пока не передумал, а то больше за­прошу.

-   На, подавись, - послышался звон мелких монет.

-   Вот то-то...

Голоса стихли. Скрипнула калитка. Вскоре Пугин вошел на ве­ранду, снова сел за стол.

-   Брат это мой, младшой...

-   Чего это он?

-  Да загулял вишь...

-          Он что, тебе указ что ли? Чай, приструни.., после отца в роду ты голова. Или не так?

-   Так-то оно так, да и не так... С войны он, вишь ты, пришел с полгода как, а ногу там оставил, по бедро самое. По всем статьям мне должно идти, а у меня детишки, сам видишь мал-мала меньше, а он один с женой - я его и сговорил. Вот штука-то какая...

Пугин замолчал. На улице разом залаяли собаки, послышались пьяные голоса: "За рощей солнце закатилось, там черный ворон прокричал...," - пел Илья со товарищи. Песня эта горькая слышна была долго, блуждала по селу из конца в конец.

16

Всего с неделю пожил Николай дома, долго не мог повидаться с друзьями. Дубовов вот уж года два как работал на лесоповале, вернее, он перевозил на конке лес по деревянно-рельсовой дороге, берущей свое начало в лесных дебрях близ Тукшума. Спаренные колеса скреп­ляли на расстоянии четырех-пяти метров бревном, на них укладывали лес и таким образом перевозили. За день каждый погонщик делал по три-четыре ходки, возвращался ночевать в лес с тем, чтобы поутру снова с лесом отправляться в путь. Редкую ночь удавалось перено­чевать дома, да в баньке на скорую руку попариться. В затоне из бревен вязали плоты и отправляли вниз по Волге.

Василий Шляндин пристроился помощником к перевозчику Ку- личкину. Крепкий еще, седой как лунь, старик Куличкин Пантелей вот уже лет тридцать занимался перевозом. Редкий день не бывал он на лесной стороне Волги. Иной раз нанимали и по два раза на день, ну это летом, когда день тянется, тянется, да и загнется. Бывало, иной раз и коней перевозил, но это редко, а так больше люди да поклажа всякая. Обычно Пантелей выжидал попутную баржу или пароход и стремительно выходил наперерез, цеплялся и плыл задарма до конца острова, там отцеплялся и плыл уже к протоке - вот, почитай, и перебрался, всего делов-то.

Уже часа два Колька ждал переправу на берегу. Наконец, из-за мыса показалась большая и крепкая лодка Куличкина, на веслах, видать, кто-то гребет. "Васька, поди, надрывается", - усмехнулся Ни­колай. Сам Куличкин сидит важно на корме. Вскоре причалили к берегу. Василий в промокшей от пота рубахе выпрыгнул на берег, стал обнимать и тискать друга.

-  А я издали еще вижу, ты не ты?.. Вроде, Митька ваш, да к чему, на что он тут, думаю...

Куличкин цеплял баркас за корягу, ополоснул руки в воде.

- Явился, пропащий, носит тебя черт те где... Ну и с чем пожаловал, Миколай Гудов преподобный?

-   Все добро на мне, ничего не спрятал...

-    Не густо... Видать, в чужих краях жизнь тоже не сахар, вот и сидите дома, ветрогоны.

-   Да я ненадолго, скоро снова в Самару.

-         Ладно, дядя Пантелей, пойдем мы, сегодня-то уж, должно, некого ждать.

-           Не так скажи, может, еще и будет кто, дотемна можем раз и обернуться. Побегай пока, ладно...

Друзья пошли в сторону Заврага, на Садке сели у ручья под вербы, закурили.

-           Он всё один ходил, дядя Пантелей-то, чай, помнишь, а тут, видать, стареть начал, глаза, говорит, стали садиться да и сила уж не та, вот он меня и взял к себе. А мне чего, не в хомут, так за оглоблю, все одно где работать.

-   За день веслом намахаешься, поди?

-         Бывает и так... Лешка, вон, бревна ворочает, тоже, поди, не сахар. Ну, а ты куда запропастился?

-          В Самаре я сейчас, в маляры подался. Попервости был матросом на "Башкирове"...

-   Это я слыхал...

-          Ну, а там, значит, нас к зиме ближе побоку, куда хочешь, туда и девайся. Вот я в маляры и притулился, подсказал добрый человек.

Васька по-ухарски сплюнул через зубы, бросил окурок в сторону, лег на травке, запрокинул голову.

-          А по мне, что ни поп, то батька - и тут и там надо работать, только из дому я никуда. Чего искать, все везде едино, одна работа на уме, как дед Пантелей говорит.

-         Больно уж охота было мир посмотреть, Волгу-то я всю, почитай, видел, ну а сейчас уж и вертаться не к чему.

-   Как не к чему? Ты чего? У тебя же брат родной...

-          Так-то так, да чего я им буду мешаться, пускай себе живут. Я уж сам как-нибудь... Авось, война недолго продлится, учиться куда поступлю, есть у меня задумка одна...

-  Это что же, на главного маляра что ли? - Васька явно насмехался.

-   Может, и на главного...

Помолчали. Над головами легкий ветер трепал из стороны в сторону зеленые кудри ветлы, в кустах чирикали и дрались воробьи.

-   Ты надолго к нам?

-          На капитана я хочу выучиться, - Николай как бы и не слышал вопроса, думал о своем, - насмотрелся я на них вволю, тоже люди, если присмотреться, с виду только сумные, а так ничего.

Домой вернулся Николай уже под утро, с первыми петухами. Сту­чаться не стал, лег на сеновале на охапку соломы, разом уснул крепко.

 17

По снегу уже завершала малярные работы бригада Белякова в церкви Пантслеймона-целигеля, что на Полевой улице. Колька с Владимиром разводили известку и белили внутри. Сам хозяин с подмастерьями Филькой да Прошкой, дебелыми молодцами лет по тридцати, красили деревянные перегородки, рамы в окнах. Вкруговую понастроили леса, ходили по ним с опаской, слегка покачиваясь. Наружные работы завершили еще по теплому, но и внутри дел много.

Когда вечером Колька с Владимиром пришли домой, мать лежала пластом на лавке, навзрыл рыдала: "Да соколик ты мой ясный, да на кого ты меня оставил?.. Да сложил ты свои белые рученьки, закрыл карие глазыньки на чужой сторонушке..."

Владимир сразу все понял. Как от удара обухом по голове он молча сел на порог, достал из кармана махорку, закурил. Колька не знал, куда деваться. Старшего Казимирова он не знал, но, глядя на этих, убитых горем дорогих ему уже людей, чувствовал, как комок подби­рается к горлу.

В ночь Марфа замесила квашню и поставила на печь, варила кутью, компот из сушеных яблок. Колька сквозь дрему слышал из-за пере­городки, как она суетилась, негромко гремела посудой у подтопка, время от времени всхлипывала. Владимир как с вечера повернулся лицом к стене, так и не проронил ни слова. Спали парни на дере­вянной самодельной кровати за перегородкой. Только под утро Коль­ка заснул было крепко, почувствовал, как его тормошат. С трудом открыл глаза. В сумерках узнал Владимира, он стоял уже одетый.

-   Вставай давай, сходить тут надо по делу в одно место.

-    Сейчас я, - Колька разом встал, сбегал умылся, выпил стакан простокваши. Тетки Марфы дома не было. На столе на противнях лежали пироги, накрытые полотенцем.

-   Куда идем-то?

-   Мать вон поминки справить хочет, деньжат надо маленько раз­добыть.

Вышли во двор, Владимир на плечо повесил хромовые сапоги, те, что остались от удалого приработка. На барахолке у Троицкого базара сапоги продали за пять рублей, тут же купили три бутылки самогона. Когда вернулись, в доме уже пахло ладаном, у образов две старушки попеременно читали молитвы "За упокой души воина убиенного Андрея".

Понемногу к обеду стали собираться приглашенные: соседи Сидор Маслов с женой, дядя Андрея по материнской линии Кузьма Пятов, бывший фонарщик, крючник Ерема Струмин и три нищие старушки, побиравшиеся и ходившие ко всем на поминки без зова, как на праздник. К ним привыкли уже и считали: "Так и надо...” Мужики выпили по стакану самогонки, женщины даже не пригубили. Елипостные щи, пшенную кашу, потом пироги с картошкой и сушеными грибами, тихо переговаривались. Нищенки ели жадно, хоть и стара­лись сдерживать себя, озирались затравленно по сторонам. Одна, что помоложе на вид, старалась незаметно ослабить пояс на сарафане.

-    Бабушкин поясок-то, - проговорила она соседке, одолев-таки узел на поясе. После этого она смогла еще умять два добрых куска пирога и запить их компотом.

Насытившись, молча обтирали губы ладонью, вставали, крестились троекратно на иконы, кланялись хозяйке в ноги и молча выходили из избы. Марфа вручала каждому по носовому платку.

К вечеру в доме Казимировых стало тихо, сумеречно, только лам­падка горела у образов, время от времени мигая и слегка коптя.

Полгода шла весть в Самару о гибели Андрея Казимирова. Убит же он был еще в мае осколком снаряда в грудь навылет во время знаменитого брусиловского прорыва, принесшего славу русскому оружию и вошедшего в историю как эталон полководческого таланта и солдатской отваги.

18

Из Сызрани Бузин отправился но железной дороге в Самару. При­был днем, остановился в гостинице Летягиной "Северная" на углу улиц Заводской и Саратовской. Только что разместился в номере с ванной, электрическим освещением, чистейшим бельем, тут же на­правился в ресторан, что на первом этаже гостиницы.

Несмотря на войну, жизнь деловая и разгульная в Самаре била ключом. В ресторане играл струнный оркестр, выступали певцы и среди них небезызвестная мадам Фуше, а если попросту, то Катя Сазонова, самарская мещанка, обладавшая очень красивой, вызы­вающей даже наружностью, а главное - гортанным и нежным голосом.

Бузин сел у фонтана под пальмой, заказал бульон с фрикадельками, слоеные пирожки с фаршем из щуки, заливное из телячьей головы, фаршированную капусту по-французски, говядину-филе, шпигован­ную трюфелями. Заказал также французское вино "Жюльен". Иван Сергеевич не был уж таким гурманом, любил простую пищу, но положение обязывало раскошелиться. Официант принес также све­жие газеты "Голос Самары" и "Самарские известия", где, среди про­чего, объявлялось: продается гостиница братьев Ивановых по улице Дворянской; пущен в дело на полную мощность элеватор, на тор­жественном собрании присутствовали представители фирм, участво­вавших в его создании. Механическое оборудование поставило то­варищество Антона Эрлангера и К, силовую установку конструиро­вали заводы Шведского акционерного общества де-Лаваль, котлы - завод Бари в Москве. Именинником на этом заседании был В.Г. Петров, который лично руководил всем строительством.

Далее следовала криминальная хроника, где сообщалось о том, что блатная голытьба, именуемая в Самаре "горчичниками", рыболовны­ми крючками рвача одежду на прогуливающихся горожанах в Струковом саду; накануне был убит городовой; снова произошла крупная разборка между "Дубровными" и "Сокольничьими" в Запанском.

Жизнь бурлила в Самаре, словно и не лились потоки русской и иноземной крови всего за несколько сот километров от Волги.

Утром Бузин направился на Саратовскую, в дом Вощакина, где была оборудована гостиница "Биржа". В фойе, к своему великому удивлению, он увидел не только множество русских купцов и деловых людей, но и иностранцев и среди них своих старых знакомых: анг­личанина Джона Шустена и немца Бернгарда Маттиса. Толстый и неповоротливый Маттис первый же и заметил входившего Бузина, улыбаясь масляно, направился, переваливаясь, как гусь, ему навстре­чу.

-  А, герр Бузин, гутен морган, гутен морган, дафно фас не видаль. Много слыхаль о фаших успехаф, карашо, карашо...

-  Уж чего хорошего, господин Маттис, сводим едва концы с кон­цами, чего уж там...

-    Ну, ну, не коварите так, вы русский - хитрый челофек, думайт, я повериль.

Немец взял Бузина за руку, повел в сторону, заговорщицки за­шептал:

-   Слыхаль, Ифан Сергеич, куда Башкироф... Как это сказать?

-   Уехал что ли?

-   Та, та, идет, по рупь шестьдесят копеек просить исфолит, это фам как?

-  Да по мне и то мало...

-   Что вы, Ифан Сергеич, федь это, как это..., крабешь посередине дня, так у фас коворят?

-   Так-то так, только вот еще с годок повоюем и, я полагаю, за два рубля перевалит.

Бузин с Маттисом в этот раз не сторговался, продал партию пше­ницы в сорок тысяч пудов саратовскому купцу Рыжову, ну, а тот, слыхать, перепродал ее в Петербург, ну да это уж его дело. Туг же присяжный биржи Иоффе закрепил сделку печатью.

19

После Крещения Дмитрий Гудов на попутных подводах приехал с рыбой в Самару, как он сказал, за харчами. И правда, накупил кренделей вязанок пять, полушалок шерстяной оренбургский, себе штаны да рубаху. В выходной день явился к Казимировым со всеми покупками. Колька удивился очень, когда прослышал в прихожей

знакомый голос чуть с хрипотцой от мороза - брат разговаривал с теткой Марфой.

-   Здесь что ли Казимировы-то живут? Чуть разыскал вас...

- Заходи, заходи, мил человек, чего у порога стоять, - проговорила тетка Марфа, приглашая гостя.

-           Мне б Николая Гудова на минутку повидать, братан я его, с родины.

-          Я уж и так поняла, с виду-то вы больно схожи. Это значит Митрий?

-         Он самый и есть. - Дмитрий сложил на лавку вещи, снял малахай, присел.

-   Ты как тут? - Николай спросонья протирал глаза.

-   Да вот соскучился, дай-кося, мол, съезжу, проведаю.

На кухню вышел Владимир, заспанный тоже, босиком, в кальсонах и рубахе.

-   Ты б оделся, вышел нагишом к людям-то, - посоветовала мать.

-          Чай, тут не девки, а то он кальсоны не видал. Ну здорово, братан Дмитрий, дай-ка я на тебя погляжу... Вот тебе и богатырь, а Миколька хвалился: "У меня братан, - говорит, - любого свалит". А тут и взгля­нуть не на что, - Владимир усмехнулся в усы.

-          Нам больно здоровыми быть не в кого, да и потом маленький кустик гнется, а не ломается.

-   И то верно...

-           Ну, соловья баснями не кормят, раздевайте-ка, парни, гостя, пусть перекусит с дороги.

-         Да сыт я, тетка Марфа, спасибочки... Я уж пол-Самары вчера да сегодня оббежал.

Тетка Марфа поставила самовар, сварила десяток яиц, подала жа­реной картошки. Парни перекусили на скорую руку, поблагодарили хозяйку. Дмитрий подмигнул Николаю, мол, поговорить бы надо. Братья собрались, вышли на улицу. Стояло морозное январское утро. В воздухе серебрился мелкий снег, тихо, неслышно падал на землю, под ногами скрипело. На улице пусто еще, только на Дворянской повстречали дворника в шубе и овчинных рукавицах, с лопатой и ломом, на конце которого был приварен старый топор.

-   Ты чего приехал-то? - не утерпел Николай.

-   Соскучился... Иль не рад?..

-         Рад, конечно, чего скажешь... Письмо б написал, а то по такому морозу.

-           В письме все не перескажешь, а и дойдет ли? Не до писем сейчас...

Николай шагал несколько впереди, ждал.

 

-  Дома все ли ладно?

-          Ну, а чего там, живем помаленьку. Вон на днях с войны пришел Афоня Тюрин, гармонист-то... Отыграл только, видать, по самый локоть руку правую отхватило. Так-то... Плакал третедня у Ушаковых, а гармонь, говорят, у образов поставил. Мать его, бабка Феня, было ругать начала, а он ей: "Молчи, - говорит, - я теперь жить по-новому буду и молиться левой рукой на гармонь..." Так-то...

Да, Маруська у Андрея снова к матери ушла...

-  Да ладно...

-           Вот тебе и ладно... Она, слышь ты, тут с Бузиным младшим снюхалась, он дома по осени после ранения все отирался, ну и договорились. К зиме-то он укатил куда-то, а тут, под масленицу никак, снова объявился, ну и доигрались, забрюхатила она, Марусь- ка-то, вот и подалась к матери, стыдно, должно, стало.

-  Да, дела... Как же Андрей-то теперь, изведется ведь?

-          Они ему не пишут покуда об этом, дядя Яша-то и ей наказал: "Тебе,- говорит, - вертихвостке все едино, а нам он сын, не моги покуда писать, пусть он без тяготы службу несет и воюет, а там видно будет..."

-   Ну а у тебя как?

-          Да скрипим помаленьку... Ты вот чего, давай-ка в чайную или трактир какой завернем что ли.

-   Так только же из-за стола... Или деньги завелись лишние?

На углу Панской и Николаевской в чайной Ивлева, допивая по шестому стакану чая из блюдечка, вытирая пот со лба, Дмитрий завел разговор о главном.

-          Вот чего, Николай, ты как тут, в Самаре, совсем обосновался или как? Может, назад, домой поедем? Сейчас, слышь ты, дело-то можно крепко развернуть. Война войной, а и тоже надо... Землицу б взяли - ее сейчас полно пустует. Оно вдвоем-то сподручнее. Тесть мне не помога, он окромя своей почты ничего знать не желает, ну, а с тобой у нас дело б враз пошло, пока я в силе... А?.. Чего молчишь?

-  Думаю я...

-   Во-во, подумай, а то давай вместе завтра уедем.

-         Да я не о том... А ведь ты, Митя, не за тем приехал, чтоб меня домой звать. Сознайся?..

Дмитрий усмехнулся, допил седьмой стакан чая, перевернул его дном кверху на блюдечке, отодвинул в сторону.

-          Ишь ты, какой догадливый. Ну ладно, нечего в прятки играть. Вот чего... С домом родительским надо решать.

-  А чего решать, ты живешь и живи.

-          Живи-то живи, а все вроде на квартире... Дом-то твой, ай не знаешь - младший сын должен покоить родителей, ему и изба отходит.

-   Не нужна она мне.

-   Это как же, совсем что ли?

-   Совсем...

-         Ты, Миколай, подумай спсрва, сейчас, покуда один живешь, не нужна, а как оженишься, семья будет, не пожалеешь ли?

-          Нет, Дмитрий, я тебе еще прошлый раз сказал, я ломоть отре­занный. Я ведь это пока только малярничаю, приглядеться надо, а там, даст бог, куда учиться подамся.

-   Ну, а коли так, то я вот тут приготовил бумагу, подпиши тогда...

-   Это что же, отказная?

-           Ну... Может, плату какую запросишь, так я расплатился бы с тобой, да и с Татьяной тоже.

-   Давай бумагу...

Николай, не глядя, подписал в нужном месте химическим каран­дашом, помуслякав его предварительно, подал брату бумагу.

-          И давай так договоримся, не знаю как Татьяна - ей это с Иваном решать, а мне плата никакая не нужна, чай, мы с тобой братья кровные, - Колька улыбнулся, толкнул Дмитрия в плечо.

У Дмитрия на глаза навернулись слезы, закашлялся будто, при­крылся малахаем.

-           Ну, спасибо, браток, удружил, бог даст, и я когда выручу. А вообще-то ты не думай, что я только за тем и приехал, - Дмитрий как бы оправдывался, - повидаться захотелось крепко, ну и...

-   Вот и хорошо, что повидаться...

На обратном пути сфотографировались у знаменитого самарского фотографа Жиглинского. Дмитрия усадили на стул, дали в руки книгу, Колька стоял радом.

На другой день утром на тех же подводах, груженных уже ману­фактурой, Дмитрий подался домой.

20

1917 год принес России много перемен и тревог. О Февральской революции узнали только после отречения царя от престола. У всех было тревожно на душе: что да как? Испокон веков на Руси правили цари и вдруг на тебе, появилось какое-то Временное правительство. Перемен же, однако, больших на селе не было.

По инициативе Временного правительства начали создаваться местные земельные комитеты, которые должны были вырабатывать предложения по решению земельного вопроса и направлять их в Главный земельный комитет, созданный при Министерстве земле­делия. Главный земельный комитет должен был обобщить эти пред­ложения, разработать проект закона о земле и представить его на утверждение Всероссийскому Учредительному собранию, созыв ко­торого постоянно откладывался.

Временное правительство предполагало созвать Учредительное со­брание после окончания войны, которая истощила промышленность и сельское хозяйство и привела Россию на грань катастрофы. Однако, вопреки разуму, в марте 1917 года министр иностранных дел П.Н. Милюков в секретной телеграмме дипломатическим представителям России за границей просил информировать правительства стран Ан­танты, что Временное правительство выполнит военные обязатель­ства, принятые царским правительством.

Война продолжалась. Все явственнее на арену в борьбе за власть вступали большевики во главе с В.И. Лениным. Их лозунги: "Вся власть Советам!" и особенно "Долой войну!" - будоражили умы и сердца простых людей и крестьян. Власть Временного правительства крепко пошатнулась, особенно после расстрела июльской мирной демонстрации в Петрограде, где было убито более четырехсот человек. Даже вынужденный сговор Керенского с Верховным главнокоман­дующим генералом Корниловым не спас Временное правительство от поражения. Корниловский поход на Петроград был сорван.

Назревали большие перемены. И они грянули. В октябре 1917 года, практически мирным путем, власть в Петрограде перешла в руки Советов. Временное правительство было арестовано и отправ­лено в Петропавловскую крепость, Керенский бежал в машине посла США на Северный фронт. Сразу же были приняты "Декрет о мире" и "Декрет о земле”, по которым значилось, что Советская власть предлагает народам и правительствам всех стран заключить демокра­тический мир без аннексий и контрибуций и что отныне в России отменяется помещичья собственность на землю без всякого выкупа. Вся земля со всем инвентарем переходит в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. Земли рядовых крестьян и казаков не подлежат конфискации. Частная собственность на землю уничтожается.

 

В Новодевичье события в столице и следующие за ними перемены принимали по-разному и настороженно. Купец Бузин переехал жить в Самару, вскоре перевез туда и семью, дом и хозяйство оставил на попечение Полякова. Хлеботорговец Напалков продал пекарню и булочную Беляеву, сам жил своим хозяйством, выжидал чего-то. Вырыпаевы прикупили к своей земле еще четверть десятины, при­городили, рассаживали вишенник и яблони, начали строить вино­курню. Владелец мельниц Беляев, после сделки с Напалковым, от­крыл на Застенной улице колбасную, привез из Симбирска колбасных дел мастера Илью Саморукова, веснушчатого, рыжеватого детину.

Яков Гудов по зимам занялся извозом до Сызрани, Сенгилея, а то и до Самары махнет. Степан устроился было матросом на бутырскую пристань, но вскоре был призван в Красную Армию. Анисья, которой шел уже двадцать третий год, пристрастилась так-таки к божьему делу, постоянно по ночам ходила на богомолье к староверам. Яков на нее и рукой махнул: "И в кого кобыла уродилась, хоть кол на голове теши".

Маруся перед Новым еще 1916 годом родила сына, назвала Анд­реем, карапуз бегал уж вовсю вокруг землянки по двору. Яков с Марусей не знался, даже отворачивался при встрече.

К концу семнадцатого года прошел слух, что Иван Сергеевич Бузин арестован, с семьей сослан в Сибирь. Вскоре на селе арестовали содержателя магазина красных товаров Макина, якобы за агитацию против Советской власти. Так ли? Кто знает. У зажиточных людей, да и простых многих появилась тревога.

Только два человека на селе продолжали жить прежней, размерен­ной жизнью - это доктор Нустров и учитель Фомин. Один каждое утро ходил в школу, держа под мышкой папку с книгами и тетрадками, количество учеников, однако, значительно поуменьшилось. Другой семенил в больницу, где были из года в год одни и те же больные, все с теми же болезнями. На Покров пили чай в горнице у Нустрова, пока жены ушли к заутрене, разговорились.

-    Все каждый день жди каких-нибудь известий и доброго пока мало, то баталии, то революции, истинно, обезумел народ, - Фомин пригладил седую бородку, поправил очки.

-    Видно, верно говорит отец Иоанн, что-де последние времена наступают.

-   Может, и последние, только, думается, больше за год-два дров наломают, крови прольют тьму, а потом одумаются, жалеть будут.

-   Было б чего жалеть, а кому и нечего...

-   Я вот чего думаю, - Фомин оживленно затряс седой головой, - вот все жалеют царя-батюшку, а по мне так и жалеть нечего. Какая же это власть, если ее так легко скидывают? Ведь еще, помнится мне, Карамзин писал, что любая власть тогда чего-нибудь стоит, когда может защищаться. Потом, что это за правитель, если он Россию-матушку из войны в войну ввергает, не успели от японца очу­хаться, а тут тебе еще слаще.

-   Ну это кто ж виноват, так уж богу угодно.

-   Ну, а коли богу, так на что нам и голова тогда всем дадена? Нет, Алексей Герасимович, тут что-то не так.

-  Так ли не так ли, но хоть какая-то власть была, опора, а сейчас... Анархия... Вот, слыхать, по России всей теперь большевики руково­дить будут, а за ними кто? Голь перекатная, рвань всякая. Ну, Ленин дворянин, образованный человек, но ведь один-то он все не осилит. И по мне, если чисто по-человечески, то он, Ульянов-то Владимир Ильич, просто взял, за убиенного брата отомстил и все, и нет тут других высоких идей. Я вот помню в детстве, лет десять-двенадцать мне, может, было, так вот однажды соседский парень Кирюха По­лозов брата моего старшего побил, так веришь-нет, до того меня это потрясло, что с той поры я постановил отомстить обидчику и не иначе, как извести его со свету. И ведь отомстил бы, должно, на беду он, Кирьян-то, потонул в полынье. Вот ведь... Потом, вспом­ни-ка удалого атамана Стеньку Разина, ведь тоже, слыхать, за брата, царем повешенного, мстил всю жизнь. Юность, Федор Назарович, впечатлительная, всякое в голову взбрести может.

-          Так-то оно так, про Владимира Ульянова я б еще, возможно, понял, пусть он мстил, а вот почему брат его, Александр, в руки бомбу взял, почему другие на царя руку поднимали? Вот ведь в чем вопрос...

За окном тихо крупными хлопьями падал снег, таял и стекал по стеклу. По приметам, дней через тридцать-сорок жди зимы. Все шло своим чередом.

 

[1]   Крестовый дом - дом., имеющий внутри две капитальные стены.