Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 2-4 Продолжение романа "Чапанка" Н. В. Будылина

27

В первых числах января в Новодевичье нагрянули продотрядовцы, всего человек десять во главе с Курниковым Пантелеем, сорокадвух­летним мрачного вида мужиком из старых коммунистов. Вечером в школе состоялось расширенное партсобрание. Собралось человек тридцать. Вел собрание секретарь сельсовета Шалдаев. Прокашлялся в руку, загудел:

-  Прошу прекратить шум и курить бросьте покудова, - окинул всех взглядом, - слово предоставляется представителю губкома Курникову Пантелею Фомичу.

Все притихли. Курников достал записную книжку, вышел к столу, заговорил:

-   Значит так, довожу до вашего сведения, что на вашу волость недоимка по сдаче хлеба в полторы тысячи пудов числится.

Все ахнули, загудели.

-  Эго куда такую прорву, - раздался из задних рядов голос Алеши Трегубова.

-   На Новодевичье приходится..., - повысил голос Курников, ста­раясь перекричать всех. Его не слушали.

- Да тише вы, дайте человеку сказать, - прикрикнул на шумевших Шалдаев.

-      ... Так. На Новодевичье приходится пятьсот тридцать восемь пудов да ячменя тридцать, итого - пятьсот шестьдесят восемь пудов.

Встал из передних рядов Ермолай Ушаков, замахал было рукой.

-   Что-то я тебя не пойму, товарищ дорогой, мы ж вот только отправили по разнарядке четыреста с гаком, вот и товарищ Казимиров подтвердит. Тут что-то не так. Этот хлеб с кровью вырвали, а тут еще...

-     Вы сядьте пока, я поясню, - перебил его Курников, - могу доложить присутствующим, что пришла бумага из Наркомпрода, где ясно указано...

Курников достал из кармана брюк бумагу, развернул.

-   Значит так... приказом Наркомпрода устанавливаются для крес­тьян следующие нормы: на душу населения двенадцать пудов в год, на рабочую лошадь - восемнадцать пудов, на корову - пять пудов... Все остальное должно сдать государству.

Снова все зашумели, задвигали лавками. Слово попросил Андрей Гудов. Слегка подмигивая левым глазом, тик появился у него после контузии, и опираясь на трость, заговорил горячо:

-   О чем шумите, земляки, коммунисты? Где ваша революционная сознательность? Рабочие Москвы, Питера да и других городов по­лучают по осьмушке хлеба на два дня и идут на работу, идут строить дома, выпускать сложные и так необходимые нашей стране машины. Голодные горняки под землей добывают уголь, чтоб люди не мерзли, чтоб устояла наша Советская власть назло врагу. А вы вцепились в свое барахло и оторваться боитесь, и это вы, передовые, сознательные крестьяне, коммунисты. Так чего же от других-то ждать?

Казимиров с интересом смотрел на него.

Когда возвращались с собрания, не утерпел, похвалил: "Ну ты прямо Цицерон, всех за пояс заткнул".

-   Это кто такой?

-   А бес его знает, слыхал где-то... Мастак, мастак, ничего не ска­жешь...

-   Не впервой...

-  Так-то так, - задумчиво проговорил Казимиров, - а вот как взять его, хлеб-то?

-   Ничего, возьмем.

-   Посмотрим...

Вечер наступил холодный. Завывал пронизывающий ветер, лохма­тил соломенные крыши. В лицо бил пригоршнями колючий снег.

На другой уже день по селу начались хлебные облавы. Продотря- довцы, сопровождаемые коммунистами и активистами, группами по пять-шесть человек на подводах подъезжали по очереди к каждому дому, лазили по закромам и амбарам, тыкали штыками землю в сараях - не зарыли ли в землю? У Зимина около пятнадцати пудов отборного зерна нашли в бане, когда вскрыли пол. Нашли случайно.

Сам хозяин, Лука Петрович Зимин, пожилой уже, полный и крас­нолицый мужик, встретил непрошеных гостей с виду спокойно. Жена его было всплакнула, но он прикрикнул на неё, и та смолкла. Два взрослых сына, женатый Павел и холостой еще Конон, сидели за столом, хлебали деревянными ложками щи. Сноха возилась у печки.

Обыскали все в избе, подполье и сенях. Лука Петрович сам открывал замки, показывал, что и где, приговаривая:

-           Мы новой власти не помеха, как сказали, так и сделали. Чего искать, чего искать? Вот своими руками с неделю как свез пять мешков зерна - ешьте, не жалко... Скажи, сосед, - обратился он к Якову Гудову.

Тот подтвердил. В это время один из молодых продотрядчиков захотел по нужде, вышел во двор, осмотрелся. У телеги мальчик лет пяти-шести возился с кутенком - мастерил ему из соломы лежанку.

-   Малец, у вас где уборная?

-  Тама она, за баней, - мальчик, не оборачиваясь, махнул в сторону.

-   Где тама?

Мальчик побежал в сторону сада, продотрядовец за ним.

-   Вот баня, только мы теперь тута не моемся...

-   Это почему же?

-          Тута тятька с дедом Лукой давеча яму большую рыли. Во-о какую...

Малец развел руки в стороны. Когда толпой пошли к бане, при­хватив топор и пару лопат, Зимин обогнал всех, встал у двери, за­городил проход.

-   Не пушу, чего хотите делайте, а не пущу...

Потом встал на колени, закричал:

-   Изверги, погибели на вас нету...

-         Ну, ты больно-то язык не распускай, а то прищемим, - пригрозил молодой продотрядовец.

-          Я тебе первому прищемлю, сосунок мокрохвостый, ты у меня еще попрыгаешь.

В это время из избы в полушубках выбежали оба сына Зимина, метнулись со двора. Их догнали, связали, вместе с отцом свезли в кутузку при милиции, потом отправили в Сенгилей. Взломали пол в бане, слегка тронутое сыростью зерно свезли в общественный амбар.

Дмитрий Гудов с тестем по совету дяди Якова сами свезли в тот же день мешков по десять зерна, получили от Курникова расписку.

За две недели выгребли почти весь хлеб, даже семенной. Уж давно было отправлено пятьсот с лишним пудов, а Курников не унимался. "Потрясли маленько ваших куркулей, ничего, очухаются, по весне, дай бог, еще приедем, ждите", - пообещал он провожавшему его и обескураженному Шалдаеву.

 28

Полк, в котором служил Николай Гудов, первый бой принял под Царицыном. Вот уже второй раз за два месяца донская казачья армия атамана Краснова пыталась захватить Царицын.

Полк глубоко зарылся в окопы километрах в десяти от города, в степи. Справа держали оборону ополченцы. Большинство заводов города стояли, работали только те, что выпускали что-то для обороны. Город замер в ожидании.

    Слева на высотке затаилась дивизионная артиллерия, за ней бата­льон матросов-речников.

Командир полка, Насонов Павел Иванович, щеголеватый усач из бывших царских офицеров приказал подпустить белогвардейцев по­ближе. "Без команды не стрелять...", - пронеслось, как эхо, по цепи. Колька уткнулся в землю, смотрел, как ровной цепью, словно на параде, приближались белогвардейцы.

-    Красиво идут, стрелять жалко, - произнес сосед, пензенский скорняк Кондратьев, одногодок Кольки.

Цепь приближалась, вот уж можно было явственно различить со­средоточенные злые лица.

-   Чего они ждут? Стрелять надо, - Колька с тревогой посмотрел в сторону, где только что скрылся командир полка.

-   Чего попусту стрелять, пускай идут, встретим...

Кондратьев воевал уже с полгода, считал себя бывалым воякой,

да и не хотелось выказывать трусость перед новичком. В это время белогвардейцы, не останавливаясь, дали залп и побежали.

-    Пли, - раздалась команда. Колька начал лихорадочно стрелять, почти не прицеливаясь. Белогвардейцы залегли, открыли ответный огонь. Через минуту встали и побежали к окопам, оставалось каких- нибудь пятьдесят метров.

-    В атаку, за мной..., - прокричал командир, с трудом вылез из окопа, встал во весь рост, побежал. Один за другим красноармейцы карабкались из окопов, бежали вперед, изредка стреляли.

"Ура-а-а, ура-а-а" - раздавалось с обеих сторон.

Колька бежал что было сил, задыхался, видел, как то справа, то слева падали его товарищи. Подломил колено, словно споткнувшись, Кондратьев. Колька на мгновение остановился, склонился над ним. Из запрокинутой головы, с виска, тонкой струйкой текла темная кровь на примятую и выбитую сапогами траву, промерзлую землю. Влажные еще глаза смотрели, не моргая, в мрачное осеннее небо. Колька остолбенел, хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят из этого ада. В это время краем глаза он увидел приближающуюся к нему фигуру. Метрах в двадцати бежал прямо на него белогвардеец, были четко видны его рыжеватые усы, злобные глаза. Белогвардеец вскинул руку, на ходу выстрелил из пистолета, пуля просвистела

 

около правого уха. Колька упал чуть в стороне от Кондратьева и тут только вспомнил, что в руках у него вннтовка. В то время, когда рыжеусый снова вскинул руку, Колька выстрелил, белогвардеец схва­тился за живот, упал, поджав руки под себя, корчился на траве. Страшно было смотреть в его сторону, Колька отвернулся.

Бой в это время заканчивался. Атака была отбита, остатки бело­гвардейцев скрылись за бугром, их преследовала долго конница.

♦ ♦ ♦

Царицын остался за красными. Изрядно потрепанный полк пере­бросили в Саратов, где разместили в казармах неподалеку от желез­нодорожного вокзала. Полк доукомплектовывали. Ежедневно из-за Волги прибивало пополнение, в основном деревенские мужики и парни. Их в спешном порядке за неделю-две обучали обращаться с винтовкой, к строевой едва приступали - не до того. Саратов после боев выглядел угрюмо, давно уж не освещались улицы, дома обогре- вались печками-буржуйками. По ночам, в кромешной тьме, местные жиганы грабили и раздевали догола зазевавшихся прохожих, потро­шили квартиры. За ночь раза два то тут, то там поднималась беспо­рядочная стрельба. К этому привыкли и уж не обращали внимания.

Поздняя ночь. Колька дремлет в дежурке. За окном завывает ветер. Холодно, тоскливо, неимоверно хочется спать, глаза слипаются, хоть спички вставляй. Тускло мигает керосинка на столе. За стеной спят красноармейцы - вчерашние рабочие и крестьяне.

Чтоб как-то сбросить с себя сонливость, Колька раза три выходил во двор, переговаривался с часовыми, брал в пригоршни снег и тер лицо. Под утро, когда на востоке чуть забрезжил рассвет, в дежурку вошел посыльный с приказом из штаба армии. Колька побежал через двор к двухэтажному дому, где квартировали офицеры, разбудил ком­полка Насонова. Тот быстро пробежал глазами бумагу, на ходу оде­вался, приказал:

-   Быстро поднимай ротных. Так, сейчас без четверти пять, в семь ноль-ноль чтоб были готовы к отправлению.

Насонов вырвал из блокнота лист бумаги, что-то размашисто на­писал.

-    Передай это начальнику вокзала. Хоть из-под земли, а пусть раздобудет состав, вагонов в пять.

Через полчаса Колька был уже в маленьком кабинете начальника вокзала. Лысый, средних лет начальник вокзала пробежал глазами бумагу, встал, прихрамывая, подошел к окну.

-   Одним - вагоны, этим - паровоз, я их что, рожу что ли?

-   Чего мне передать-то? - Колька нерешительно стоял у двери.

-  Так и передай, - нету, мол, вагонов и не будет, вон, одна дрезина осталась.

Вскоре прибежал и Насонов, сразу с порога:  Ты мне слезы не лей тут, скажи лучше, что делать?.. Сам знаешь, если через два часа полк не отбудет в нужном направлении, и мне и тебе головы не сносить.

-          Я такие угрозы, дорогой Павел Иванович, на дню по пять раз слышу, у меня от них уж вон голова полысела. Я тебе где их возьму, вагоны-то, вон, они все, почитай, вдоль дороги да под кручами лежат. Ни единого дня без боя не обходится. Я за вчерашний день едва пути наладил и то ладно.

В это время в кабинет вбежал совсем молоденький красноармеец из недавнего пополнения, с перерывами заговорил:

-          Товарищ командир, вас там ротный к себе просит, из штаба армии кто-то приехал.

Насонов резко встал с табуретки, подошел к двери, обернулся.

-           Вот, оставляю тебе красноармейца Гудова, если нужен буду, пришлешь... И состав достань, иначе разговор короткий.

Молоденький красноармеец убежал, Колька остался в кабинете. Только было Насонов взялся за дверную скобу, дверь распахнулась, в кабинет стремительно вошел рослый сухощавый военный в шинели нараспашку. Черты лица заострены, чуть рыжеватая бородка кли­нышком и жгучие, пронизывающие насквозь глаза. Колька признал по портрету на стене в казарме Феликса Эдмундовича Дзержинского. Начальник вокзала оторопело встал, вышел из-за стола. Дзержинский сел на его место, устало оперся одной рукой на стол. Комполка и Колька навытяжку замерли у двери.

-         Ты получил приказ перебросить полк к Хвалынску? - обратился Дзержинский к Насонову.

-         Так точно, получил сегодня в четыре сорок пять, - отрапортовал тот.

-  Почему не выполняешь? - Дзержинский смотрел холодно, тяжело.

-          Нет транспорта, товарищ Дзержинский, думаем вот с начальни­ком вокзала.

-   Фамилия?.. - Дзержинский повернулся к начальнику вокзала.

-           Мельников, Семен Федорович Мельников, - проговорил тот с дрожью в голосе.

-   Через сколько времени можешь отправить полк?

-           Нет вагонов, товарищ Дзержинский, не могу отправить, сами знаете...

Медленно, очень медленно Дзержинский достал руку из кармана. Колька и не понял сразу-то, что произошло. Раздался глухо выстрел, Мельникова отбросило чуть назад и он повалился на бок.

-          Зови заместителя, - приказал Дзержинский, доставая папиросы и нервно закуривая. Наган с блестящей рукояткой лежал на столе. В комнате запахло гарью.

Колька выбежал в коридор, лихорадочно стал бегать вдоль каби­нетов. "Господи, что же это делается? Как же так можно?"

Заместитель начальника вокзала, широкоплечий мужчина из быв­ших матросов, с большим красным носом, испещренным ямочками, вошел в кабинет вразвалочку. Однако, разглядев возле стола лежав­шего недвижимо своего начальника, растерялся, мял в руках шапку.

-          Через сколько можешь отправить полк? - обратился теперь уже к нему Дзержинский.

-          Не могу отправить, ни единого вагона в резерве и три паровоза в ремонте. Не раньше, чем дня через три-четыре...

Договорить он не успел, выстрел в грудь оборвал его на полуслове. Он отупело и зло посмотрел на стрелявшего, грохнулся гулко на пол.

-   Зови, кто там еще у них есть...

Колька снова выбежал в коридор. "Ну сейчас и меня так же, под горячую руку. Бежать надо... Куда убежишь-то?"

В коридоре никого не было. Колька бросился на улицу, пробежал метров сто в одну сторону, потом в другую. Возле светофора на путях кувалдой и ломом работал пожилой, с седыми обвисшими усами железнодорожник.

-    Иди-ка, дядя, тебя там зовут...

-           Кто?.. - путеец отбросил лом в сторону, кувалду держал между ног.

-   К начальнику вокзала просят, - схитрил Колька.

Вместе вошли в кабинет. Дзержинский и Насонов о чем-то ожив­ленно и громко разговаривали. Рабочий искоса бросил взгляд на лежавшие на полу два неподвижных тела, однако, видимого испуга на его лице и в глазах уловить было нельзя. Рукавицей обтер усы и губы.

-           Кто такой будешь? - Дзержинский внимательно посмотрел на вошедшего.

-   Путеец Коваль Назар Фомич.

-   Давно на железке работаешь?

-   Да, почитай, лет тридцать...

-   Видишь? - Дзержинский кивнул на лежавших.

-    Не слепой.

-           Ну, и хорошо. Через сколько можешь отправить полк на Хва­лынск?

-  Ну, если будут рабочие руки, часа через четыре можно и отправить.

-          Батальон солдат в его распоряжение, - приказал Дзержинский Насонову.

Два часа солдаты прямо на руках волокли из-под откоса перевер­нутые, перекореженные вагоны, ставили на рельсы. Залатали дыру в топке в одном из трех паровозов в мастерской. Через три часа полк был отправлен на фронт.

-   Останешься начальником вокзала, а этих убрать, я давно до них добирался, - приказал Дзержинский Ковалю. Сел в машину и уехал.

29

К первым числам февраля оставшихся у крестьян хлебных запасов, особенно фуража, стало не хватать, скотину кормили впроголодь. Многие едва наскребли зерна на семена.

Дмитрий оставил только пару овец да корову. Стельную телку-ле- тошницу пытаался продать, да где там, никто даже не приценивался.

-   Сведи в Ягодное, Митя, может, там продашь, - посоветовала со слезами на глазах Екатерина, - пусть не деньги, дак хлебушка проси или одежонку какую, поизносились изрядно.

Екатерина, к великой своей и мужней радости, после длительного перерыва была теперь беременная, с трудом носила свой огромадный, как гора, живот. "Господи, - молилась она по вечерам перед иконой Пресвятой Девы Марии, - дай выносить дидятко, дай порадоваться на родную кровиночку глядючи. Ведь он, Митя-то, добрый, ласковый, а и тоже от бездетной-то меня того и гляди гулять начнет". Дмитрий как узнал, что Екатерина беременная, запретил ей поднимать тяжести, сам ходил в колодец за водой, сам даже корову доил, накинув на плечи женский сарафан, иначе пестрая молодая еще корова Зорька к себе не подпускала.

Собираясь в воскресенье в Ягодное, Дмитрий долго наставлял жену:

-   Я там сенца натеребил малость, брось только в козлы, и соломы нарезал. С ведерко в чулане отрубей возьми, присыпь солому-то, это уж вечером. Да я, может, и вернусь к тому времени.

Ехать решили вместе с дядей Яковом - тот повез на продажу овчинный тулуп да пару валенок.

В Ягодном базар оказался тоже небогатым, до обеда к ним и не подходил никто. К обеду проголодались изрядно, проглотили по малому куску хлеба с солью, однако только еще больше засосало под ложечкой.

-         Давай в харчевню что ли сбегаем, хоть взвару по кружке выпьем,

-   предложил дядя Яков.

-   Да у меня денег-то намалях..., - отказался было Дмитрий.

-   И у меня не густо, - Яков погремел в ладони медяками.

Оставили лошадь с телкой на Павла Беляева, торговавшего тут же постным маслом, пошагали к харчевне, расположенной невдалеке, у церкви.

-         Здорово, сватья, - Яков шумно отряхивал рукавицей соломенную труху с валенок, заглянул в проем кухонного окна, откуда зазывно потягивало жареным мясом, - подай-ка нам взвару по стакану.

-         Эт что тут за сват нашелся, - из окна выглянула дебелая повариха, внимательно всматривалась в посетителей.

-  Вот тебе раз: три дня гуляли вместе и не узнает, - изумился Яков.

Повариха продолжала смотреть, наморщила лоб, пытаясь что-то

вспомнить.

-   Ты откуда, дядя?..

. - Как откуда, откуда и ты, откуда и все люди берутся...

-   Погоди... это у Агафьи что ли гуляли-то?

-   Ну да... Запамятовала?

-   Как они там?

-          Да ничего себе живут, не тужат, поклон тебе вот шлют, чуть донес...

Повариха, довольная, улыбнулась.

-   Ладно..., ну и им кланяйся.

-   Поклонюсь, коль доеду.

-   Чего так?

-          Да промерзли, как собаки, дай-ка нам, сватья, чего погреться, чайку что ли стакана по два...

Повариха подала по кружке чая.

-  Да вы б щец похлебали...

-   И это можно, - согласился охотно Яков.

"Сватья" подала по большому блюду наваристых щей с бараниной, по ломтю пеклеванного хлеба. Яков было протянул ей свои медяки, та запротестовала:

-  Да ладно, сват, чай, свои, чего уж там...

Плотно перекусив, мужики вышли на улицу, вроде как и мороз поубавился.

-          Это чья такая? - Дмитрий чуть поотстал, доставая на ходу из кармана махорку.

-   Кто?..,

-   Ну сватья-то?

-  А я почем знаю, - Яков громко рассмеялся.

-   Ну, ты жук, дядя Яша, - Дмитрий искренне удивился.

-   Учись, племяш, пока я жив...

Всю обратную дорогу они вспоминали этот эпизод и весело сме­ялись.

 

Только уж далеко после обеда, когда Дмитрий собирался не солоно хлебавши в обратный путь, к нему подошел молодой, курносый му­жичок с окладистой бородкой, в руках - только что купленный хомут.

-   Почем продаешь, дядя?

-   Да хоть так бери, на ночь глядя...

-   А все ж-таки?

-   Сколько не жалко? Говори..

-         Да я не себе, братан у меня поговаривал давеча, корову б сменить, говорит.

-   Это твоя телка-то иль сторговал у кого?

-          Моя, конечно. Бери, дядя, не пожалеешь, ведерница мать-то у нее, спроси у нас в селе любого.

-          Ладно... Ты погоди туг минутку, он, брат-то, радом тут живет, добегу я пойду.

Вскоре пришли уж вдвоем. Брат бородача, выборный сельский судья из бывших царских офицеров, Долинин Алексей Васильевич, высокого роста, видный из себя, с черными как смоль усами, не торговался. Тут же сговорились на десять пудов ржи да два мешка овса. Сам же и помог погрузить на сани, напутствовал вдогонку:

-         Коли не ко двору, так обратно верну телку-то. Кого ежели искать в Новодевичье?

-   Спрашивай Гудова Дмитрия, нас там всякая собака знает.

-   Ну, а меня Алексеем кличут, Долинины мы.

Уже по-темному Дмитрий вернулся домой, Екатерина беспокои­лась уже, с тревогой выгладывала в окно, на крыльцо раза три вы­бегала, набросив плат.

С приближением весны, однако, убой скота на селе нарастал. Из уезда пришло постановление, требующее прекратить массовый убой скота, проводить разъяснительную работу.

-         Я им как объясню-то? - возмущался председатель волисполкома Шалдаев, - животина ведь слов не понимает, ей сенца подавай да хлеба не скупись сыпь, а его и нету, хлеба-то. Вот вам и резолюция...

Пятого марта из уезда прибыл уполномоченный Белов Иван Се­менович, средних лет, сухощавый, с портфелем под мышкой.

Предъявил мандат из центра на учет скота. На другой день с утра сопровождаемый Яковом Гудовым да секретарем волисполкома с недавнего времени Василием Шляндиным, он приступил к обходу дворов. При наличии у хозяина пяти овец брали сохранную расписку на три головы, при наличии двух коров - на одну голову. Лошадей же вообще изводить строго-настрого запрещалось.

-   Вы мне за каждого коняку головой ответите, - стращал он хозяев.

-          Я сам над своей животиной хозяин, что хочу, то и делаю, - возмутился было Петр Трофимович, тесть Дмитрия.

-   Ты над своей задницей хозяин и то покуда не спишь, так-то...,

-   приструнил его уполномоченный.

Белов дня за два сделал свое дело и уехал. В селе начались волнения. Кто-то распространил слух, что вслед за учетом скота последует его реквизиция, то есть, по-простому, отбирать будут, так, как летом отбирали хлеб. Потом уже вспомнили, что первым такую мысль высказал старший Вырыпаев: "Как бы, мол, не отобрали...". Спустя малое время это предположение переросло в полную уверенность. Люди собирались большими группами, громко обсуждали инцидент, грозились показать кому-то кузькину мать. Попытки членов волис- полкома усмирить народ к успеху не привели.

Сам Казимиров ходил от группы к группе, уговаривал, грозил даже. На него смотрели искоса, зло. В воздухе чувствовалось напряжение, пахло приближающейся грозой. Казимиров пытался дозвониться с почты в уезд по одному единственному телефону в селе, но безре­зультатно, слышался только хрип.

Уже по-темному люди чуть утихомирились, многие разошлись по домам. Наступила тревожная весенняя ночь.

30

Среди ночи Казимиров проснулся от стука в окно. Хозяйка спала на печке. Стучали тихо, но настойчиво. Владимир, не зажигая свет, достал наган, подкрался к окну, прислушался. В окно снова застучали. Взвел курок, попытался рассмотреть что-то в темноте через замерзшие двойные окна.

-   Кто там?

- Открой, дело есть...

-   Чего надо?

-   Гудов это Яков, открой, говорю.

-   Иди в сени, сейчас я.

Казимиров набросил на плечи шинель, обул валенки на босую ногу, зябко кутаясь, вышел в сени, пустил нежданного гостя в избу.

-           Бежать тебе, комиссар, надо. Мужики там колготятся у Выры­паевых, на тебя зуб имеют. Скрыться тебе надо от греха подальше. Он, Вырыпасв-то старший: "Пришить, - говорит, - его, стерву, надо, с него вся пакость идет...".

-         Это чего они удумали, контры, Советской власти не подчиняться, да я их... Ты-то как прознал?

-   Меня к Казятину послали, я и...

-         Ладно, вот чего, собери-ка членов исполкома, быстро собрались чтоб, с оружием только.

Яков метнулся в дверь.

-   Погоди... Андрей тоже пускай придет.

Гудов убежал. Владимир быстро оделся, вышел на улицу, побежал, задыхаясь, к почте, еле достучался до дежурного, старика Безборо­дова, прозванного на селе Тютей за маленький рост и гнусавый голос.

-   Садись на телефон, передай в уезд телефонограмму. - Владимир достал из кармана карандаш, написал на клочке бумаги: "Начальнику Сенгилеевского уездного ЧК. Срочно. В Новодевичье силами мест­ного кулачества организовывается контрреволюционный мятеж. Прошу выслать подкрепление. Комиссар Казимиров".

-  Сиди и звони и смотри у меня, без фокусов, слово в слово чтоб...

Тютя подслеповато моргал, смотрел равнодушно на лист бумаги.

-   Э...э, мил человек, да-тут не при мне писано...

-  Да ты что, неграмотный, что ли?

-    Ну, за вечер слова два скулемаю, оно, вить, в крестьянской жизни...

-  Ладно, передай на словах: бунт, мол, тут, людей пусть присылает. Тютя взялся за ручку аппарата, начал усердно крутить. Казимиров выбежал на улицу, направился к исполкому. "Так, двух-трех тут уб­рать, остальные пентюхи вмиг хвосты прижмут. Вырыпаевы там воду мутят, как я их просмотрел, не сослал загодя..."

Проходя мимо своего дома, услышал шум разбитого окна, кто-то ломился в дверь.

-   Караул, убивают, люди добрые, - заголосила из дома хозяйка. Вскоре смолкла.

-   Нету его тут. - Из дома вышел рослый мужчина в чапане, бараньей шапке на голове. По голосу Владимир признал Беляева-старшего. - Сбежал сука. Владимир перемахнул через забор, садами полез к ис­полкому. Начинало светать, чуть забелело небо на востоке. Прова­ливаясь по пояс в сугробы, по рыхлому уже снегу вышел к испол­комовскому дому. В окнах было темно. Тихо. "Не пришли еще, значит...". Казимиров опять по огородам направился к дому предис- полкома Шалдаева. Еще издали сквозь обледенелые кусты вишенника увидел свет на кухне, заглянул в окно. Там Шалдаев мирно разгова­ривал с Яковом Гудовым. Не таясь уже, Владимир пошел к калитке. Во дворе на него набросились двое, ударили чем-то тяжелым но голове, потом поволокли в избу.

-   Вот, явился сам, голубчик, - как сквозь пелену Владимир увидел в избе сидящего за столом со связанными руками Шалдаева, возле него Яков Гудов, тут же оба Вырыпаевы, Казятин.

Связанных на санях свезли на съезжую, избили в кровь. Чуть позже переловили и арестовали других членов исполкома, закрыли в чулане съезжей, поставили караул. Андрею Гудову удалось скрыться. Насту­пил первый день мятежа.

В чулане съезжсй было темно, сыро и холодно. Владимир без шапки и шинели съежился в углу, отплевывался кровью, двух перед­них зубов во рту не было. Шалдаев сидел на полу, держался обеими руками за голову.

-         Чего делать будем, Василий Петрович? - Владимир вытер рукавом гимнастерки распухшие губы.

-          Помирать, чего же, - Шалдаев снял с себя полушубок, поправил разорванную штанину, - ты иди сюда, хоть шубняком накроемся, закоченел, поди.

-         Ну, ты раньше времени не помирай, продержаться нам надо, там в уезд сообщить должны, подмогу пришлют.

-    Кто сообщит-то, уж не Тютя ли?

-    Ну, сторож дежурный на почте...

-           Во-во, он вокурат про тебя и рассказал, прибег. Никуда он не звонил, самому надо было.

-   Да я пробовал, не дозвонился...

Неожиданно и тревожно зазвонил церковный колокол.

-    Это еще чего, озоруют, что ли кто?

С год уже как церковь не работала. Отца Сергия сослали на Со­ловки, отца Иоанна поздней осенью, с полгода как, нашли мертвым в луже. То ли с пьяну упал да захлебнулся, то ли кто помог.

-           Народ это собирают, должно. Ты вот чего, комиссар, я так по­лагаю, нас пытать будут, может, к людям выведут. Ты их уж больно-то не пугай, не время сейчас, а то и шлепнут сгоряча да попьяну. Чего уж там... Уговорить надо...

С улицы слышны были голоса. Иван Вырыпаев бил в набат, сзывая народ. Через малое время на церковной площади собрались сельчане. На середину выкатили две пивные бочки, поставили на "попа", ско­лотили досками. На сооруженный помост взобрался старший Выры­паев, снял шапку, поклонился людям, заговорил зычно:

-          Народ православный, земляки, доколе терпеть мы будем, как нас насильничают и обирают до нитки, по миру хотят пустить побируш­ками последними. Хлеб взяли, а теперь скотинёшку забирают. Что это за власть, которая, не спросясь, грабит да еще и плакать не велит...

-         Не нужна, вон ее..., - раздалось в толпе, - свою власть установим, крестьянскую, мы сами себе...

Вырьшаев, изрядно под хмельком, слегка покачнулся на шатком помосте, однако, устоял, поднял руку.

-          Вот и я говорю, всем народом подняться надо, за вилы и топоры и в шею ее...

Вторым на помост взобрался Яков Гудов.

- Я так скажу, земляки, нам Советская власть дала землю - спасибо и низкий поклон ей за это. Я первый был за нее, обеими руками. Ну а зачем она мне, земля-то, нужна, коли у меня весь хлеб заберут потом? Я на помещика Мешкова батрачил всю жизнь, теперь, значит, тоже все отдай.

-   Дай, да не бай, а ты как думал, - отозвался из толпы Алеша Трегубов.

-   Свою гниду надо сначала изничтожить, - из толпы пробивался, расталкивая народ локтями, Петр Беляев, - они, власти-то, одно говорят, а тут наши по-своему переиначивают. Казимирова в первую голову порешить надо. Так я говорю?...

Толпа молчала. Дело принимало серьезный оборот - к этому были еще не готовы.

-  А ну, Ванятка, веди-ка его сюда, голубчика, - приказал Тимофей Вырыпаев сыну.

Толпа ахнула, когда увидели окровавленного, в синяках Казими­рова, в накинутом на плечи шалдаевском полушубке.

-  Это кто его так, бабоньки, - запричитала Анна Ушакова, прижала платок к губам.

-   Слыхать, он бежать хотел, а тут его мужики и схватили, Выры­паевы, вроде, оба да Казятин.

-    Вот он, изверг, - с ненавистью проговорила старуха Беляева, провожая Казимирова злым взглядом, потом подбежала, култыхая и тяжело опираясь на костыль, плюнула, стараясь угодить в лицо. Пле­вок, однако, попал на гимнастерку.

-  Чего будем с ним решать? - на бочку снова взобрался Тимофей Вырыпаев.

-   Судить надо, - раздалось из толпы.

"Спаси, Господи, люди Твоя... Не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого", - причитал Коля Поплевин, бродя среди толпы, неистово крестясь на обезглавленный, без креста купол цер­кви, где шумно вились вороны и галки.

На него смотрели со страхом, сторонились робко.

В это время Казимиров, наблюдая некоторое замешательство среди людей, со связанными руками одним махом прыгнул на стоящие у коновязи сани с лошадью, встал во весь рост, обернулся к людям.

- Люди добрые, чего же вы делаете? Не слушайте мироедов-кулаков, они вас на погибель манят. Советская власть им встала поперек горла, а вы-то чего?.. Разве для того гибли наши отцы и братья на фронте, чтоб снова установить власть помещиков и буржуев, для того мы громили и громим белогвардейцев, чтоб снова в ярмо влезть?.. Разойдитесь по домам. Я обещаю ходатайствовать перед властями, чтоб вас не притесняли, я...

Договорить он не успел, младший Вырыпаев отвязал лошадь от коновязи, дернул в сторону. Владимир упал на снег, обильно про­моченный конской мочой. На него навалились, привязали за ноги к саням лицом вниз, поволокли на Волгу, остановились на льду.

Казимиров сквозь стекающую на глаза кровь еле различал толпив­шихся вокруг людей, слышал гулкие удары - это долбили ломом прорубь. Разрезали ножом веревку на руках, поставили на ноги. Вла­димир отер рукавом лицо. Холода он не чувствовал, хотя стоял на льду босиком. Когда бросили в дымящуюся прорубь, тело сразу же онемело, в голове мелькнула мысль: "Мать-то как теперь, одна со­всем... Не такой бы смертью надо..." Уже не сознавая, хватался руками за кромку льда, а его толкали жердью в грудь и плечи. Чувствовал, как бьют чем-тo тяжелым по рукам. Хлебнул раз, другой. Ноги за­тягивало под лед. Последний раз вынырнул, взглянул ввысь. "Вот оно, небо, серое какое-то...".

По льду помела поземка. Вскоре полынья покрылась тонким слоем льда и не различишь сразу-то. Вокруг только долго еще через снег и лед прослеживались явственно капли комиссаровой крови, к полу­дню и их не стало видно.

Читать дальше: 2-5 Продолжение 2-й части романа "Чапанка" Н. В. Будылина