Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Продолжение романа Н. В. Будылина "Чапанка"

Глава 41

В ночь перед Прощеным днем Колька ночевал дома. С утра еще сквозь сон он слышал, как пришла соседка Анна Ушакова. Мать стряпала у печки, пекла блины.

-         С праздником тебя, Александра, соседушка моя дорогая, подруж­ка закадычная.

-   И тебя тоже, Нюра... Садись-ка, я тебе блинчиков вот положу.

Колька прислушался с интересом.

-         Уж ты прости, Александра, может, я в чем виноватая перед тобой, прости на недобром деле, глупом слове.

-          Бог простит.., - мать поставила ухват к печке, посуровела как-то разом, - ты меня тоже прости, если я в чем провинилась.

Соседки обнялись, троекратно поцеловались, перекрестились на образа. Потом сели за стол, съели по два-три блина, запивая компотом из сушеных, яблок.

Ушакова ушла. Чуть позже заглянул Дмитрии с Екатериной. Колька уж встал к тому времени, умылся. Мать поцеловала сына с невесткой, стала также потчевать блинами. Сходила в закуть, принесла Дмитрию кружку пенистой браги. Тот крякнул, выпил, морщась.

-   Всяк выпьет, да не всяк крякнет.

-        Угощайся, Катя, может, каши положить с тыквой? Уж не обессудь, маслица нет.

-          Не надо, матушка, - Катя после блинов вытерла руки тряпкой,

-   вы б к нам сегодня приходили вечерком, чего дома-то сидеть, тятя просил звать...

-   Спаси тя Христос на добром слове. Куда уж мне по гостям теперь хаживать, гуляйте уж без меня, а я помолюсь наедине вечерком за вас, вот и ладно будет.

-   А то приходи, мама, - Дмитрий слегка раскраснелся, вытер ру­кавом пот со лба.

-   Нет уж, сынок, вы сами приходите почаще в дом родной, пока есть к кому, а то и не к кому будет. Ты б вот муки мне на вельц намолол на неделе, а то уж кончается.

-    Это можно... Так, завтра все еще опохмеляться будут, ну а во вторник утречком подъеду. Много надо-то?

-   Да мешков пять-шесть, мне хватит пока, а там видно будет.

-    Лады, лады. Может, и ты, Миколька, подсобишь, спросись у хозяина-то?

-   Да я бы рад, да он вроде в лес собирался.

-   Ну, смотри, а то приходи.

Вскоре молодые ушли, Александра собралась к обедне. Колька побежал к Алешке Дубовову.

Пока шла в церкви обедня, на улице начиналось самое интересное. С Бутырок и Заврага, а также с низа сбирались пацаны, начинали драться стенка на стенку. Сходились обычно у Садка. Колька стоял за бутырских. Дрались человек по пятьдесят с каждой стороны. Чуть позже, когда мелкота поустанет малость, в драку вступали взрослые парни и уж потом мужики. Дрались отчаянно, до первой крови и пока на ногах. Кто упал - не тронь. Крепче любого закона из поко­ления в поколение выполняли эти правила. И еще одно, главное, пожалуй: драться только руками. Если у кого обнаруживали что-либо в руках, начинали бить все - и свои и чужие, были случаи и до смерти забивали. Когда Яков с Иваном Вырыпаевым и другими му­жиками вступили в бой, завражных гнали уже к Садку. То тут, то там истоптанный снег густо краснел от крови. Яков, не мешкая, звезданул двух бутырских архаровцев, те отлетели в сторону, завыли. Колька набросился на дядю, но был отброшен безжалостной рукой в овраг.

-   Посиди там маненько, племяш, - напутствовал его Яков.

Однако, тут и ему самому пришлось туго, обступили его с двух

сторон Ермолай Ушаков да мельник Беляев, норовили опрокинуть. С разбитой губой Яков отмахивался, как мог, тяжело дышал. Вот уж и у Ермолая из носа кровь потекла по верхней губе и подбородку.

-   Утрись, Ушак..., - посоветовал ему Яков.

-   Я тя сначала утру...

-   Побожись...

 -   А вот..., - так-таки вдвоем они ухайдакали Якова. Он кувырком полетел в тот же овраг, куда только что улетел и Колька, отплевывался там кровыо, улыбался разбитыми губами.

Ваське Шляндину повезло меньше. Только было он притулился за спины мужиков, исподтишка бил бутырских, норовя угодить в поддых, тут его при очередном отступлении и нагнал Панька Беляев, угодил кулачищем по скуле. Васька взвыл от боли.

В этот раз взяла бутырская сторона и обошлось без увечий, не считая десятка двух зубов и выбитой у Васьки Шляндина челюсти. Кузнец Алеша, несмотря на уговоры, в драку не вступал, остерегался.

После обедни по селу и окрестностям катались на лошадях. Уст­роили гонки по Биринской дороге до Поворотова бугра и обратно. Острая борьба развернулась между Поляковым на бузиновском же­ребце Кедре и Иваном Вырыпаевым на Буяне. Шли один к одному, далеко обогнав всех, и уж когда только показались крылья мельниц, Вырыпаев чуть поотстал. Праздник на селе ширился, густел даже, вот уж и песни раздались с Красной улицы, заиграла переливчато гармошка. Кругом смех, пьяные слезы, песни. Захмелевший изрядно отец Иоанн внушал гостю своему Тяглову: "Помяни мое слово... Придет время дьявола, будут девицы-бесстыжи лица, целомудрие будет не добродетелью, а тяготой суть, а признают за добродетель блуд и разврат. Как в "Домострое" сказано: "Зазорная девица не токмо в лице краснеет, но и стыдливые имеет уши..."

Отец Иоанн хмельно захихикал, поднял кверху палец: "Во как, стыдливые уши, это то-бишь не токмо блуд творить, а и слыхом о нем не слышать..."

Тяглов сидел, понурив голову, в мутных его глазах виделось без­различие и покорность судьбе. Выпили еще по стопке вина, закусили пирожками.

-   Меня все маленького еще дед мой Макар, царство ему небесное,

-   продолжал отец Иоанн, - бывало, посадит на колени и скажет: "Вот я не доживу, а ты доживешь, должно... Всю землю опутают дьяволь­ской паутиной... Будут хлеб безменом вешать... И пойдет брат на брата...". Я его, бывало, слушаю и думаю: "Совсем старый рехнулся

-    ну к чему хлеб-то вешать, чай, бери его и ешь...". Ан нет, чую, наступают истинно такие времена и брат на брата пойдет и паутиной опутают, все будет...

Так и сидели допоздна, пока не захмелели окончательно и уж тогда подались на покой.

Глава 42

Вечером того же дня, когда поутихли немного пьяные компании, а то с Хохловки, то со стороны Завражья среди тишины слышалась песня одинокого гуляки: "Хаз-Булат удалой...", - на Бутырской и

на Завражной горах запылали костры. Эго сельские ребятишки и девчата, а то и молодые, женатые уже мужики по-своему провожали масле­ницу. Пели песни, плясали, прыгали через костер. Чуть бросишь охапку соломы, костер задымит, потом вспыхнет разом и в темное небо взметнутся искры тысячами горящих нитей. С новой силой заиграет пламя на вспотевших лицах молодых русичей. Более чем тысячелетнюю историю имеет этот обычай, а вот сохранился до наших дней почти в неизменном виде. Наши предки задолго еще до монголо-татарского нашествия, таким образом восхваляли своих язы­ческих богов: огня-Сворога да солнца-Ярило. Приносили им в жертву молодого барашка, хмельного вина. Вот только хлеб никогда в костер не бросали, а подавали его нищим и юродивым, хлеб считался глав­ным "богом". Чугь в стороне катались с гор на деревянных санках. Усядутся по пять-шесть человек и только в ушах свистит, потом кубарем в сугроб. Иной озорник на ходу да в куче-мале и ухватит какую девку, где не попадя, однако ж в темноте не видно, тем дело и кончалось, праздник все спишет.

Колька с Васькой тоже были у костра на Бутырской горе. У Васьки челюсть подвязана платком. Всего несколько часов прошло, как ее с трудом вправил фельдшер Крупнов. От боли Васька выл протяжно, кусал пальцы Крупнова, тот знай себе тянул. Вправить-то вправил, да отматюгал заодно, чтоб не лез под кулак, пока не подрос.

Костер пылал вовсю. Колька схватил головешку, закричал: "Побе­регись...”, - метнул ее в овраг. Потом откуда-то принесли доску, под нее бревно и начали метать головешки в овраг и в катающихся на санках.

-   Уши оборвем, бутырчата горбоносые, - угрожали из-под бугра.

Двое парней уже и вылезали из оврага, угрожающе махали кула­ками. Все бросились врассыпную.

В это самое время изрядно подвыпивший Яков Гудов, воспользо­вавшись отсутствием в доме детей, куражился, топал ногами, кричал Антонине, брызгая слюной:

-    Все жилы вы у меня вытянули, живоглоты. Я терплю, терплю, да и лопну. Убью, зарежу и сажей измажу...

Антонина больше молчала, изредка только поддакивала, держалась, однако, ближе к двери - мало ль чего Придет в голову пьяному человеку.

Так проводили масленицу. Уже далеко за полночь угомонились все: и пьяные, и трезвые. Над селом установилась тишина. Ночью похолодало заметно. С Волги подул порывами ветер, барабаня по окнам голыми ветками деревьев. Где-то за околицей завыла протяжно, томительно голодная волчица. Ей в ответ залаяли собаки со всех дворов, долго не могли успокоиться, пока не охрипли окончательно.

Глава 43

Наступил великий пост. Люди готовились к нему загодя, берегли и заготавливали постную пищу: тыкву, различные крупы, раститель­ное масло, рыбу, а главное - картошку, часть ее сушили как сухари. Остатки мяса солили в бочках, или закладывали в ледники на первое время.

В семье Бузиных пост соблюдался безропотно. Сам хозяин все семь недель не только не едал мясного, но и вино пил только по крайней необходимости, считая его бесовским снадобьем. Вот и се­годня чуть свет наскоро перекусил гречневой кашей, запивая ее сбит­нем, съел кусок пирога с морковью, засобирался.

-  Пойду-ка я, матушка Дарья Лукинична, прогуляюсь, пост постом, а дело делом.

Жена помогала кухарке убирать со стола, повернулась к мужу.

-   Куда сегодня, Ваня?

-  Да к отцу Сергию нужда появилась показаться, по лавкам прой­дусь, что к чему разузнаю.

-   Сходи, сходи, к обеду только не опаздывай.

-   Да вы, пожалуй, и не ждите меня, ну как задержусь...

С утра еще морозило. Вышел на улицу, снег под валенками хрупал. У многих дымились печки. Дым устремлялся столбом в небесную синеву. У церкви на ветлах каркали вороны. На дороге в соломенной трухе дрались и чирикали воробьи.

В доме у отца Сергия, что возле церкви, жарко. На полу у печки закипает самовар, гулко гудит в трубе, потрескивает. Тут же хлопочет попадья, матушка Пелагея. За столом под образами с мерцающей лампадкой сидят отец Сергий и доктор Нустров, разговаривают. При появлении Бузина разговор прервался. Отец Сергий, сухонький сгор­бленный старичок с редкой бородкой, встал навстречу гостю.

-   Хороших людей и бог-то вовремя ведет, как раз вот с Алексеем Герасимовичем решили чайку попить по-стариковски да о жизни нашей многогрешной разговорились. Ты, матушка, собери-ка нам чего на стол, оно и перекусить не помешает.

-   Вы б не беспокоились, батюшка, я только из-за стола.

-   Ну мы этого не видели, за стол, за стол, а там видно будет. Так вот-с..., Алексей Герасимович утверждает, что разум человеческий - это наиважнейшее благо, и в недалеком, обозримом будущем он приведет человека к богатой и счастливой жизни. Машины-де там наизобретают и прочее...

-   Я этого не говорил, отец Сергий, до богатства нам еще далеко, а вот к разумной жизни мы уже и сейчас подходим. В том смысле, что не ждать у природы милостей, а самим брать и получать что нужно.

 

-          А где же бог? Ведь вы, как говорите, человек верующий, а в писании сказано, что ни один волос не упадет с головы без воли божьей.

-          Вот господь бог нам и поможет в этом добром деле, во благо человека.

-          Человек ничто, раб божий, куда дунет, туда и полетит, какой бы сильный и богатый он ни был. Иль не так, Иван Сергеевич? - об­ратился отец Сергий к Бузину, приглашая его к разговору.

В это время попадья поставила на стол самовар, соленых и мари­нованных грибов, по тарелке пшенной каши с тыквой.

-         Я с вами совершенно согласен, - поддержал Бузин старика, чуть усмехаясь, - мало того, я вообще не верю в разум человека. Нет его...

-   Это как? - удивился Нустров.

-   А так, нет и все, мыши съели...

-   Шутить изволите, Иван Сергеевич...

-         Да, изволю, уважаемый Алексей Герасимович. Ну, а если точнее выразиться, то так: умишком-то его господь бог наградил кое-каков- ским, но при этом и подшутил еще, наградив чрезмерным себялю­бием, а главное - властолюбием.

-   Вы чай-то пейте, господа, да кушайте, а то велю винца подать..,

-   угощала попадья, разливая чай по чашкам.

-          Ни к чему это, матушка, - возразил Бузин, - зачем зазря бога гневить.

-   Пречудно вы рассуждаете, - заволновался заметно отец Сергий,

-   начали за здравие, а кончили за упокой.

-   Ничуть не бывало, я и начал за упокой.

-         Так, так, интересно у вас получается, - Нустров допил очередную чашку чая, перевернул ее вверх дном.

-          А интереса тут мало. Вот сейчас смотрите, в Европс-то не се­годня-завтра опять огонь вспыхнет. Теперь вокруг Сербии заваруха намечается. Дай бог малой кровыо закончится, а как нет... Так где же тут разум человеческий, я вас спрашиваю? В косм месте его искать?

Бузин даже пристукнул по столу. Матушка Пелагея укоризненно покачала головой, погрозила ему пальцем, тот не замечал.

-          Ведь испокон века известно, что война, кроме горя и несчастья, большинству людей больше ничего не приносит, ан нет, не пройдет и века, как нарождается новый лиходей, которому непременно нужно мировое господство. Вспомните хоть Македонского Александра или того же Наполеона. А мы, умныс-то люди, восхваляем еще их, воз­носим в ранг великих полководцев. Ну не глупо ли?

Ну, Иван-Сергеевич, мил человек, без власти тоже нельзя, - возразил отец Сергий, - эдак все государства распадутся, получится месиво одно.

-           Власть нужна, понятное дело, но не любой же кровью, да и потом, - Бузин опять усмехнулся, - тут со своим хозяйством никак не справишься, то тут, то там прореха, а другому - мировое господство подавай.

Теперь уж засмеялись все.

-           Вот ведь, - сквозь смех проговорил Бузин, - это все Алексей Герасимович во грех ввел, шел к вам с делом и на тебе... Я ведь чего, отец Сергий, зашел-то... У меня тут воску пудов двадцать-тридцать залежалось, добрый воск, так не потребуется ли вам? По дешевке бы и сторговались...

-   Ну, вы свою выгоду не упустите, это уж известно.

-         Да уж, себе в убыток торговать нам как-то несподручно, мы люди не богатые.

-   Ой ли...

-   Ну да уж для божьего дела сторговались бы...

-          Не поминайте бога всуе, - пожурил отец Сергий, - я и не знаю, нам-то столько и лишку будет, а вот нешто в Сызрань предложить. Будет у меня тут на днях преподобный отец Григорий из сызран- ской-то церкви, я ему и подскажу.

-  Уж будьте так любезны, а к вам я подошлю завтра управляющего. ,

Бузин встал, поправил пояс, откланялся хозяевам и Нустрову.

-   Ну, мир этому дому, пойду я.

Отец Сергий, накинув поверх рясы телогрейку, вышел проводить гостя до крыльца.

Глава 44

Весна в тот год запоздала. До апреля по утрам морозило крепко.

На Благовещенье рано утром Иван Калев на санях-розвальнях привез жену погостить у матери дня два-три. Сам попил горячего отвара, покурил на табуретке у порога и собрался в обратный путь. Александра хотела было его оставить.

-  Чай, побыл бы маленько, я в погреб слазию, поешь с дороги-то...

-  Спасибо, матуш ка, поеду уж я лучше по морозцу, пока не развезло.

-         Ну, бог с тобой... Не обессудь уж, зятёк дорогой, сватьям поклон передавай.

Иван уехал. Татьяна разделась не торопясь, умылась в межуимке, насухо докрасна вытерлась вафельным полотенцем. Прошла к столу.

-          Мне б тоже, мама, взвару налила что ли, а то промерзла, пока ехала.

Александра присматривалась к дочери. За тот период, что она отсутствовала после похорон отца и поминок, пополнела слегка, округлилась, в движениях и повадке появилось что-то особенное, бабье. Подала квашеной капусты, хлеба, налила горячего отвара, сама села к столу, подперла щеку рукой.

-   Ну как ты, доченька, я смотрю, вроде справная с виду?

-          А чего мне худеть-то, - Татьяна озорно посмотрела на мать, - свекор-батюшка прокормит, я у него одна покуда.

-          Ладно ли живешь-то? Он, Иван, вроде смирный или так, при­кидывается?

-   Смирный, покуда спит, ну да и мы тоже не лаптем щи хлебаем.

Александра покачала головой, закручинилась.

-  Ты, доченька, больно-то не гордись, муж он и есть муж, хозяин...

-         Да ладно, мама, так это я, знаю я все: где голову поднять, а где и хвост поджать, как говор иг мой свекор. Хорошо у меня все.

В субботу после бани, когда сумерничали у окна, Татьяна, расче­сывая косу гребешком, проговорила чуть слышно:

-   Я ведь, матушка, это, отяжелела...

Александра привычно вязала в полутьме носки, обернулась, пере­спросила, будто не расслышала:

-   Чевой-то?..

-   Понесла я, матушка, вот уж четвертый месяц как.

-           Ну что ж, все как положено у людей. Как отец-то был бы рад, он все мечтал внучонка на ноге попестовать, хвать, вот и не довелось... Дай тебе бог, доченька. Я жила за отцом в бедности, но бога нечего гневить, в ладу, дай бог и тебе.

Александра положила на табуретку вязание, встала, подошла к образам, трижды положила земной поклон. Машинально почти Та­тьяна перекрестилась тоже.

На улице сгущались сумерки. К вечеру снова подморозило, заин­девели окна. Спать легли рано. После бани тянет ко сну.

Глава 45

На страстную неделю, в четверг, мастер-жестянщик Захаров Иван Васильевич, по-уличному Броздников, сухонький, сутуловатый мужик лет пятидесяти, начал украшать церковь. Собрал бригаду из пяти человек, взял с собой старшего женатого уже сына Кузьму и помаленьку приступили к делу. Подрядились с отцом Сергием на сто рублей. Собственно, ряды никакой не было, из года в год наря­жали церковь за такие деньги, последние лет пятнадцать-шестнадцать украшал Иван, до него были другие мастера. Доставали из кладовых разноцветные фонари, готовили лестницы, леса, крючья, веревки.

После обеда, в тот же четверг, начали уже белить - это самое трудное и опасное. Если фонарь можно повесить шестом или спустить с колокольни на веревке, то тут нужно самому всю церкву облазить. Были случаи, когда и падали с лесов, но это редко и то кто по неопытности. Сам Иван Васильевич украшал купол, пластаясь по нему брюхом, вниз не смотрел, жутковато все-таки.

К субботе церковь была готова, сияла, отражаясь в Волге разноц­ветными огнями. С yтpa уже собирались люди, много приезжало из окрестных сел и деревень: Мазы, Подвалья, Бектяшки, Климовки, Ягодного. Ожидали приезда архиерея. Ближе к обеду по толпе прошел слух:

-   Едет, едет... Глянь-ка, кони-то, аж лоснятся...

-    Расступись, честной народ, дайте дорогу первосвященному, - благоговейно уговаривал церковный сторож Фомин, - куда прешь, чумной, - срывался он на зазевавшегося с подводой мужичка.

Тройка лихо подкатила, встала у церковных ворот. Архиерей Пимен, немощный, с тусклым взглядом старичок, поддерживаемый послушниками, с трудом ступил на землю, поклонился православ­ному народу. В сопровождении отца Сергия прошел в церковь. В это время отец Иоанн, с красным от чрезмерного употребления вина носом на сморщенном лице, освящал у иконостаса куличи, пасхи, крашеные яйца. Молча поклонился архиерею, подошел к руке.

В полночь началось богослужение. С первыми пасхальными пес­нопениями, хоругвями и иконами, с зажженными свечами вышли из храма. Медленно, торжественно обошли его кругом, остановились перед закрытыми воротами. В темноте на лицах мелькали отблески от свечей, сияли глаза. Архиерей Пимен встал на приступок, окинул всех взглядом и запел тихим, но пронзительным голосом: "Христос Воскресс из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробах живот даровав". Все подхватили. Распахнулись двери церкви, все вошли в божий храм. Начали поздравлять друг друга, обнимаясь и целуясь троекратно, забывая в этот момент заботы и горести про­шедших дней. Только и слышно: "Христос Воскресс, Христос Вос- кресе".

Началась служба. Александра стояла в стороне у столба, молилась: "Господи всемилостивый, упокой душу раба твоего, мужа моего Ва­силия. Дай детям нашим свет увидеть, не карай их за грехи наши. Пошли Татьяне ребеночка здоровенького, Дмитрию - силы да муд­рости, Николаю - терпения. Ему-то всех горше, господи, без отца да среди чужих людей. Себе ничего не прошу, и так много дадено, разве что на детей поглядеть да порадоваться, внучат попестовать..." Александра и не заметила, что плачет, почувствовала уж, когда слеза докатилась до верхней губы, защекотала ее. Не таясь, вытерла ее платком, продолжала свою молитву.

Глава 46

После пасхи начали сеять яровой клин. Вначале, пока земля не потеряла влагу, рожь и пшеницу, чуть попозже - ячмень и потом уж овес. Колька работал теперь от зари до зари у Вырыпаевых, лишь на два дня отпустил его хозяин помочь матери посадить картошку. Сразу после посевной хозяева собрались на торги в Сызрань с прошлогод­ним медом да  льном. Кольку с собой не взята.

В субботний день бабы занимались в бане стиркой. Навалили груду белья, начата стирать. Колька носил из колодца воду.

-    Ты б печку затопил, а то, должно, еще вода-то спонадобится, - приказала Анисья, сама согнулась над деревянным корытом, - бе- льища-то сколько, вроде вот только к празднику стирали. Давай рубаху-то простирну тоже заодно.

-   Да ладно, дома, чай, поменяю, - возразил Колька.

-   Ну, смотри...

Колька затопил печку, баня и предбанник наполнились дымом. Вошла Полина:

-   Надымил-то, Колька...

Анисья утирала лицо и глаза рукавом, лицо ее раскраснелось, волосы спутались.

-   Я чего поделаю, дрова дымят, - Колька выглянул было из бани, снова нырнул туда.

-    А ты разожги получше, дак и не будет дымить. Ты, Анисья, стирай, а я пополощу пока. Миколька, помоги-ка мне...

Полина сложила стираное белье в тазы, на тележке повезли к берегу. Вскоре Колька вернулся. Заглянул в баню, дрова разгорелись, не дымили уже почти. Хотел выходить. Анисья утирала руки о фартук, чему-то усмехнулась, потом шагнула к нему, обняла сзади, зашептала с дрожыо в голосе:

-    Голубок ты мой светлоголовенькнй, смотри-ка, какой вымахал, жених уж совсем.

-     Вы чего, тетя Анисья? - Колька шагнул было к двери, хотел вырваться.

Анисья держала крепко, прижимаясь тугой, но податливой грудью.

-   Я говорю, уж женихаешься, поди, девок-то щупаешь?..

Сама толкала от двери, горячо дышала в лицо.

-  Да не нужен мне никто, - Колька разозлился даже, снова пытался вырваться.

-    Ой ли, не нужен, а зачем подглядывал, когда я в избе третедня разболокалась?[1] Я ведь все видела...

 

-   Да чего вы врете-то все..., - Колька не успел договорить, почув­ствовал, что падает на груду белья.

-   А ты не бойся, не бойся, чай, не девка, чего бояться-то, оно, сам увидишь, как сладко, потом просить будешь, миленочек ты мой маленький.

Что было сил Колька вился вьюном, укусил даже обидчицу за руку, та вскрикнула, Колька бросился вон из бани.

-    Сосунок паскудный, беги к мамке, титю проси..., - слышал он вдогонку, перепрыгивая через забор на улицу. Опомнился, когда добежал до дома Алешки Дубовова.

-  Ты чего запыхался, от бугая племенного что ли бежал? - Алешка встретил его у калитки.

-    Да у кого-то кобель, видать, с цепи сорвался, чуть убежал, - соврал Колька.

Ночевал эту ночь он у матери, сказал, что хозяева отпустили. Мать была рада. Недели через две получил у Вырыпаевых расчет, и тот же дядя Яков устроил его младшим матросом на пароход "Башкиров", курсирующий от Казани до Самары, а то и до Астрахани.

 ♦ ♦ ♦

В майские дни и ночи природа мается, томится от чрезмерной красоты после зимнего сна. Зацвели сады, а потом и сирень с чере­мухой. От пряного, приторного даже запаха на душе радость и ожи­дание чего-то светлого впереди. В сумерках гулко летают многочис­ленные майские жуки. С вечерней и до утренней зари соловьи поют беспрерывно, будоража кровь молодую и одаривая пожилых людей воспоминаниями о молодости. Все плохое забыто или, вернее, за­прятано на самое дно души, помнить же в эти майские дни и вечера хочется только о хорошем, так ли уж его и много-то хорошего? У всех по-разному... Это уж у кого что на роду писано - кому крест нести, а кому блином в масле кувыркаться. И то, надолго ли? Все в этом мире быстротечно, за светлым, радостным днем наступают горь­кие сумерки и их тоже надо пережить суметь, надеясь на лучшую долю. Так и живем надеждой.


[1]   Разболокаться (диал.) - раздеваться.

Конец  I части.

Читать дальше: Часть II

"Чапанка" роман Будылина Н.В., окончание Части 1