Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Часть 2

НА ИЗЛОМЕ

1

Шел июнь 1914 года. Над миром и, особенно, над Европой пахло пороховым дымом. Вопреки разуму, человечество неотвратимо при­ближалось и даже подталкивало себя к войне. Что может быть без­умнее и позорнее этого? Всевышний наградил человека разумом и речью, сам человек с гордостью называет себя "разумным" властели­ном природы, однако нигде и никогда в живой природе мы не на­блюдаем ничего подобного. Ни у каких живых существ нет такого, чтобы ради интересов кучки пресыщенных и разжиревших субъектов, ради стремления одного человека или десятка зарвавшихся людей на мировое господство призывать под свои знамена и принуждать даже под страхом смерти миллионы других людей, которым совершенно нет никакого дела до их амбиций.

К позору человечества войны существуют с незапамятных времен, называясь междоусобными, захватническими, освободительными, братоубийственными, гражданскими. Суть же в них во всех одна - люди убивают других людей. Мало того, во все времена превозно­сились полководцы, начиная от Чингизхана или Александра Маке­донского и кончая Наполеоном или адмиралом Нельсоном. Словом, восславлялись люди, организовавшие великие убийства. И чем боль­ше убийств, тем больше их величие. Не прискорбно ли это? Ученые получают награды за изобретение смертоносного оружия и потом живут сытно и со спокойной совестью до глубокой старости, тогда как по логике вещей, изобретателя лука и копья, предназначенных для убийства человека, нужно было б примерно наказать кнутом, чтоб не повадно было другим.

Всякая война не имеет права на существование, ибо у человека есть разум и язык. И тем не менее...

К началу двадцатого века резко обострились противоречия между разными странами. Англия и Франция, обладая значительными ко­лониальными владениями, не хотели уступать место быстро разви­вающимся Японии, Германии и США. В 1879-1882 гг. образовался Тройственный союз, объединивший Германию, Австро-Венгрию и Италию. Франция и Россия заключили союз против Германии, позже, в 1907 году, к ним присоединилась и Англия, образовалась коалиция трех держав, получившая название Антанта. Борьба развязалась не только за колонии, но и за сферы влияния, рынки сбыта. Под ружье было поставлено множество людей, скопилось большое количество смертоносного оружия, в том числе и химического, что было еще в большом секрете. Нужен был повод или хотя бы намек на него. Повод был найден.

15 нюня 1914 года Австро-Венгрия организовала военные маневры в Боснии и Герцеговине. Прибывший на маневры наследник ав­стрийского престола Франц-Фердинанд был убит членами органи­зации "Млада Босна" - это и послужило поводом для германо-австрийских милитаристов. Для Германии момент был несомненно выгодным. Она обладала пятимиллионной обученной армией, огром­ным флотом, развитой железнодорожной сетью. По совету Германии Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, в котором требовала прекратить выступления против аннексии Боснии и Герцеговины, произвести расследование убийства, и допустить к расследованию австрийских чиновников. Сербия обратилась за советом к России, как к своей союзнице, и приняла все пункты ультиматума, кроме последнего. Этого было вполне достаточно: 15 июля 1914 года Австрия объявила Сербии войну. Через день в ответ на артиллерийскую бом­бардировку Белграда Россия объявила общую мобилизацию. Герма­ния ультимативно предложила мобилизацию прекратить, в ответ на отказ 19 июля 1914 года объявила России войну. 21 июля в войну вступила Франция, на другой день - Англия. 26 июля было объявлено о состоянии войны между Россией и Австро-Венгрией.

Началась мировая война, длившаяся 4 года 3 месяца и 10 дней, унесшая убитыми 9,5 миллиона человек, было ранено 20 миллионов, из них 3,5 миллиона остались калеками. Погибло большое количество мирного населения: стариков, женщин, детей. Война не щадит ни­кого. Нельзя сказать даже, что у нее звериные законы, у войны нет законов, и потому все войны должны быть вне закона.

С развитием телеграфной и телефонной связи локальный очаг военных действий быстро распространялся на другие страны и на­роды. Если раньше о многих войнах и не слышали, то сейчас ин­формация эта распространялась быстро, будоража умы и воинствен­ный пыл горячих голов, возбуждая иллюзию быстрых возможных побед, всесилия, вседозволенности и, что всего страшнее, возможного мирового господства. И вовсе не перенаселение побуждало людей к военным действиям, многие места на земле еще вовсе не обжиты, в той же России. Возможно, и возникнет когда-либо перед людьми такая проблема, но это еще очень не скоро и к тому времени люди вполне научатся мирным путём регулировать рождаемость. Сейчас же, вопреки здравому смыслу, разгоралась самая страшная война, какую когда-либо пережили люди.

2

Весть о войне пришла в Новодевичье только к концу июля. Средь бела дня, когда большинство взрослого населения работало кто в поле, кто в лугах, протяжно загудел колокол.

-   Уж не пожар ли дома-то? Посмотри там с высоты, ничего не видать? - с тревогой спросил Дмитрий Андрея. Они в это время на

острове метали стожок. Андрей стоял на верхотуре, через вершины деревьев смотрел в сторону села, прикрывшись от солнца ладонью..

-          Да вроде не видать... Дай-ка я на ветлу лучше залезу, может, увижу чего.

С трудом по жерди, обхватив ее руками, сполз на землю. Снял быстро лапти, полез на ветлу, цепляясь за ветки, скрылся вскоре среди листвы.

-   Ну, чего там?..

-   Да не видать ничего.

Колокол продолжал гудеть, многоголосо отдаваясь от речной глади Бутырской и Завражной гор, сплошной стены леса на острове.

-          Ну ладно, слазь давай, пойдем на стан, все одно вечером домой собирались да и узнаем заодно. Не к добру это, так еще никогда не звонили.

-           Может, умер кто? - Андрей слез с дерева, поправлял драные штаны.

-   Кто умер-то?

-   Ну там отец Сергий или еще кто... Старый же ведь...

-   Может, и умер, гадать не будем, подались.

В это время на церковной площади собралось множество народа, конные и пешие, большинство прямо с работы в пропотевших и вылинявших рубахах и кофтах. На деревянный помост, где обычно сражались по праздникам борцы, вышел волостной управитель Кузь­ма Сурков, выбранный года два назад из крестьян-середняков, снял фуражку, прокашлялся в руку, закричал зычно:

-   Земляки...

Все притихли, разом замолк колокол, однако в ушах еще продол­жало гудеть.

-          Земляки, - снова уже тише произнес Сурков, - сообщу я вам новость нерадостную, уж простите меня на недобром слове, - по­клонился толпе в ноги.

-         Говори, Кузьма, не тяни жилы, - раздался из толпы голос Якова Гудова.

-           ...Пришла депеша... С неделю как Россия вступила в войну с германцем, - Сурков потряс над головой скомканной бумажкой, - нам приказано сохранять спокойствие, ну и, стало быть, готовиться.

Поднялся гвалт, заговорили и закричали все разом. Женщины заплакали.

-   Да, пропали наши головушки...

-           Не отпустим мужиков, еще от одной войны не очухались, - закричала молодая бабенка с телеги.

-    Не пущай, спрячь под подол и сиди не вставаючи... Кто тебя спросит?..

-   Эт чего же это будет-то?..

-   Ну, вы горло-то не больно дерите, горлопаны. Наше дело телячье, обмарался и стой, жди пока обчистят. Приказано сохранять спокой­ствие и потом, с завтрашнего дня объявлена всеобщая мобилизация, завтра и повестки кто получит. И чгоб без выкрутасов. Вы меня знаете, чуть что и того..., - погрозил Сурков.

Когда по свету еще Дмитрий и Андрей причалили к берегу, село гудело от шума, криков, собачьего лая. То тут, то там навзрыд плакали женщины.

-   Да родной ты мой, ни за понюшку табаку пропадет твоя голо­вушка...

-    Ты чего меня загодя хоронишь-то, дура, - в сердцах отвечал грубоватый мужской голос.

Исподволь на село опустилась первая тревожная военная ночь конца июля 1914 года. Мало кто догадывался, что тревоги и слезы эти надолго, что одна война незаметно перейдет в великую смуту и, как следствие ее, в другую войну. Что крови русской, да и иноземной разной литься и литься долгие, долгие годы. Не все убитые и доныне оплаканы и похоронены по-человечески, иные мятежные души и по сей день маются в великой скорби и ожидании.

3

Через два дня Дмитрия и Андрея Гудовых провожали в армию. Вечер гуляли у Якова Матвеевича, собрались все свои человек две- надцать-пятнадцать, из чужих только Ушаков Владимир да гармонист сельский Тюрин Афоня, маленький невзрачный мужичок, но гармо­нист первеющий в округе. При необходимости мог одной рукой играть на гармошке, а другой опрокинуть стаканчик винца или браж­ки, так сказать, не отрываясь от работы. Подолгу мог играть, без устали и перерыва, никогда не пьянел до непотребного состояния. Несмотря на значительное количество выпитого вина, веселья не было. Уж несколько раз Афоня разворачивал двухрядку, заигрывал плясовую, запевал гнусаво:

-   Эх, девки малы,

По горошинке.

Ничего, что малы,

Все хорошенькие.

Стели, мать, постелюшку

Последнюю неделюшку,

А на той неделюшке

Шинель будет постелюшкой.

Вышел в круг Яков, затопал громко ногами в хромовых ботинках:

Новодевичье на Волге

И призывна - на горе.

Мово милого забрали -

Не йдут ноженьки мое.

Потом пошел было плясать вприсядку, широко расставляя руки, мотая головой из стороны в сторону. Его не поддержали. Яков за­стыдился вроде, сел на лавку.

-   Ну, родня, у иных на панихиде веселее бывает.

Александра с Антониной подавали на стол пироги с луком и с

яйцами, жаренные на двух больших сковородах грибы, горкой, прямо на столе, лежала вяленая вобла.

Располневшая, на сносях Екатерина сидела возле мужа, заиски­вающе, по-собачьи смотрела ему в лицо, временами кривила губы в молчаливом рыдании, горбилась, плечи ее вздрагивали. Дмитрий кре­пился, только желваками играл, затравленно смотрел на окружающих. Хмель не брал. Шептал иногда жене на ухо: "Дите береги, Катя, а ты не сомневайся, я вернусь, не такой я породы, чай, я Гудов. Ты больно-то не терзай себя".

Еще вчера, лежа на деревянной кровати за печкой, они долго шептались, поочередно гладили живот, успокаивая разбушевавшееся и рвущееся на свободу живое существо.

-          Бьется-то как, ножонками что ли сучит? - шептала Екатерина, прячась под легкое лоскутное одеяло и прижимаясь к мужу.

Андрей с Марусей сидели под образами в переднем углу. Пил Андрей мало, наблюдая за двоюродным братом, думал: "Вот ведь, хорошо хоть у меня не беременная, господь бог отвел, если и свернут, шею, дак сироту не оставлю". Посмотрел на притулившуюся сбоку Марусю, усмехнулся.

-  Ты чего, Андрюша?

-         Да так... Эхма...денег бы тьма да дней пятьсот празднику. Гуляй, народ. Давай-ка, дядя Петя, песню что ли затяни, - обратился он к Петру Трофимовичу Галкину. Тот сидел раскорякой, широко разметав густую бороду с проседью, хмельно улыбался. Горбатая жена его, Евдокия, ушла на кухню помогать хозяйке.

-   Что же, песню можно. Как, бишь, раньше-то певали, а, Яков?..

Запел ладно, слегка хрипловатым голосом:

Уж мы сеяли, сеяли ленок,

Уж мы сеяли, приговаривали,

Чеботами приколачивали:

"Ты удайся, удайся, ленок,

Ты удайся, мой беленький!

Не крушися, мой миленький!"

Мы ходили, ходили за ленком,

Мы ходили, приговаривали...

Потом мужики вышли на улицу перекурить да развеяться. Яков, слегка покачиваясь, подняв кверху указательный палец, поучал Дмит­рия и Андрея:

-   Вы, ребята, больно-то не тушуйтесь, оно ведь кто в первую голову гибнет: кто на ногах плохо стоит да у кого корней нет. От пули-дуры уклоняйтесь да за землицу держитесь. Ваши корни в русскую, в волжскую землю глубоко уходят, деды и прадеды ее потом и кровью поливали, так что и вам крепко на ней стоять должно.

Мало кто уснул в ту ночь на селе. Чуть с петухами, снова заголосили бабы, где-то у Садка заиграла гармошка.

На подводах рекрутов отправляли в Сенгилей, провожали большой толпой до Красной речки и дальше. Только Екатерина Гудова не провожала, ее в это время отливали в чулане холодной водой Алек­сандра с Анной Ушаковой. Екатерина стонала, держалась за живот обеими руками, потом затихла.

4

Пароход "Башкиров", на котором работал Колька, в числе многих других был арендован военным министерством на перевозку военных грузов. Вот и сейчас следовали в Казань. Трюмы были забиты рек­рутами из заволжских сел и деревень, многие спали вповалку прямо на палубе. Загрузились еще с неделю назад под Саратовом.

Колька дремал вместе с другими матросами в кубрике. Чуть свет его затормошил старший матрос Ваганов, коренастый и скорый на руку здоровяк. Колька очумело крутил головой. Ваганов больно, с вывертом ущипнул его под мышкой.

-   Вставай, лахудра, нечего клопов давить...

-    Сейчас я, дядя Сеня, - Колька вскочил, ударился головой об верхнюю полку.

-   Эх ты, недотепа, все углы собираешь. Одной ногой давай наверх, палубу подрай, пока народ не проснулся, да в камбуз потом и чтоб мне...

Колька метнулся в дверь. Брел по коридору, часто в полумраке натыкаясь на спящих, на него шумели, зло чертыхались:

-   Кого тут носит, мать твою...

На палубе было прохладно, дул легкий ветерок с верховья. В борт монотонно, шумно била волна. Колька зачерпнул за бортом ведром на веревке воду, стал драить палубу, будил спящих:

-   Дядя, подвинься, помыть надо, вон там место свободное.

Ему подчинялись, вставали безропотно, отряхивали кто кафтан, кто зипун, усаживались на свободное место, закуривали.

Когда подходили к Симбирску, стало светать. В стороне Засвияжья зарозовел восток, видны были редкие огни в окнах. Причалили в затоне к небольшой пристани. На берегу горы леса, какие-то ящики, лошади у коновязи.

Рекрутам выходить не разрешалось. Молодой стройный прапорщик объявил, что за самовольную отлучку - карцер на две недели, за побег

-    штрафной батальон. Рекруты, в большинстве своем бывшие крес­тьяне и рабочие, не понимали многого, но сердцем чуяли, что за этими угрозами таится что-то нехорошее, потому и не помышляли

о  побеге.

Команде выходить разрешалось. Рассвело заметно, за пристанской площадью явственно виднелись ряды одно - и двухэтажных деревян­ных домов. Вот и солнце показалось из-за горы. Колька только что вернулся с берега, вместе с коком Ферапонтом Кузиным они при­несли две корзины продуктов, уложили на полках. Собирались еще идти за крупой. Колька вышел на палубу, его окликнул молодой низкорослый мужик с порыжевшими от табачного дыма усами:

-          Эй, матросик, подь-ка сюда... Вы харчи-то где берете, не в трак­тире ли?

-          Да в лавке брали, вон через улицу, - Колька махнул рукой в сторону берега.

-   Вот и ладно, там через дорогу и трактир есть, видал, небось.

-   Ну...

-          Ты б, малец, сделал божескую милость, принес бы нам винца, что-то уж больно сердце заныло. Шутка ли в деле, на войну ведь везут. Ехать-то еще ого-го сколько, тоскливо шибко уж. А?.. Мы вот тебе тут деньжат дадим, мужики сбросились по малости. Не откажи, любезный...

Колька оглянулся. На него с робкой надеждой смотрело множество глаз.

-          Да я ведь не один пойду-то, с дядей Ферапонтом, он как?.. Уж я не знаю...

-          Ну ты изловчись как-нибудь, чай, смекнешь что к чему, а лучше позови-ка нам повара-то, мы с ним сами покалякаем.

-         Чай, тоже человек, не камень в груди, - поддержал усатого рябой сосед. Сам снял кирзовые, в дырах и заплатах, сапоги, начал аккуратно расправлять портянки.

-   Как бишь его зовут, кашевара-то твоего?

-           Кок он, а не кашевар, - обиделся даже Колька, - Ферапонт Кузин.

-   А по батюшке?

-   А бес его знает...

-   Ну ладно, зови давай...

Колька заглянул в камбуз, позвал Ферапонта.

-         Чего они там? - кок освободил уже две корзины, бросил в одну из них мешок.

-   А я почем знаю...

Ферапонт вскоре вернулся, не сказал ни слова.

К обеду уж ближе возвращались снова на пароход. У Кольки в корзине под пакетами с крупой лежала четверть, две другие нес в мешке Ферапонт. Мужики уж поджидали.

-           Смотрите мне, чтоб ни гу-гу, - Ферапонт погрозил пальцем, передавая рябому бутылки, завернутые в драный фартук.

-   Все будет шито-крыто, не сомневайтесь.

После обеда пароход отчалил, дав протяжный гудок, тронулись вверх. Группа рекрутов, видно, земляков, во главе с усатым, опро­кинув по чарке, закусили хлебом с луком, сидели, вытянув ноги, глядя на волжскую гладь, разговаривали.

-         А, слышь ты, куда нас дальше-то повезут из Казани? - спрашивал товарищей совсем молодой парнишка в драных портках, лаптях и видавшем виды картузе.

-           Там скажут, нас не спросят, - ответил ему рябой, - должно, обучать спервоначалу начнут, ну а уж потом...

-          Эх, жизня, ни тебе попить, ни тебе погулять вволю, а и поме- реть-то толком дома не дадут, везут черт-те куда, как вроде скот на убой, - тяжело вздохнул усатый.

-          Живы будем, не помрем, дядя Саня, - возразил ему долговязый светловолосый молодец, видно, односельчанин.

-          Тебе хорошо, Михоня, толковать, у тебя ни кола, ни двора, ни детей, ни плетей, а тут вон двоих архаровцев оставил, да, должно, третьего к Покрову принесет.

-   Не надо было торопиться-то, - усмехаясь, возразил долговязый.

-          Да кто знал, что так обернется, да и с оглядкой жить, так и перемрем все. Давай-ка, Михоня, еще что ль по одной, да спой нам чего ни на то.

Спустя малое время Михоня запел негромко, но звучно, высоко. Сторона ль ты моя, сторонушка,

Сторона моя незнакомая,

Незнакомая ты, нездешняя,

Что не сам я на тебя зашел,

Что не добрый конь меня завез,

Не буйные ветры завеяли,

И не быстрые реки залелеяли.

Занесла неволюшка солдатская,

Грозная служба государева.

На чужой на дальней сторонушке

Ни отца нету, ни матушки,

Ни брата нет, ни родной сестры,

Ни младой жены, ни малых детушек.

Как на чужой дальней сторонушке

Я ложился там, добрый молодец,

На голые доски, без постелюшки,

Умывался я, добрый молодец,

Все своими горючими слезьми,

Утирался я, добрый молодец,

Я своей рукой - рукой правою.

Ему недружно подпевали. С другой стороны палубы и из трюмов подходили другие рекруты, с интересом и грустью прислушивались.

Солнце огромным шаром как бы нехотя закатывалось за горизонт, где-то за горной стороной Волги. В борт парохода мирно била волна, громко, с надрывом кричали чайки, сопровождая людей этих под­невольных на кровавую битву.

5

По молодости лет Владимира Казимирова в армию еще не при­зывали. Однако в середине сентября пришла повестка явиться на комиссию в Пушкинский клуб. Мать, провожая его утром, всплак­нула, утиралась передником.

-   Забреют моего соколика, уж таких мальцов и на примету берут.

-    Ты загодя-то не плачь, авось, и обойдется на этот раз, ну, а потом как бог укажет, - пожурил ее муж, - оно, может быть, и недолго навоюют, хотя русского мужика еще пронять надо, до живого достать, ну, а уж потом держи, барин, шляпу...

И правда, про рекрутство на медкомиссии и разговора не было. Разнагишали всех, обсмотрели, общупали и потом только отобрали человек двадцать голозадых покрепче да порослее и приказали из города никуда не отлучаться, а если и ехать куда, то загодя сообщать и брать открепную бумагу. Ну, а за ослушание грозились наказать примерно, уж как, не сказали, но хорошего, должно, жди мало.

Владимира оставили пока, а вот его отца так-таки и забрали, при­слали повестку, посадили на паровоз и отправили.

Народу в вагоне скопилось множество, не продохнешь. Шли ходко, только в Батраках, что под Сызраныо, сделали первую остановку, отпустили из вагонов на полчаса. Все метнулись - кто за водой, кто по нужде. Андрей в дороге накарябал карандашом письмо, сложил треугольником и теперь искал возможность, как бы его отправить. У станционного здания паровозный ремонтник указал ему в сторону почты:

-   А вона там, за кочегарной трубой, виднеется, там и почта наша, поспешай, там и опустишь письмо-то, а то давай, я опущу, пойду домой и опущу...

-   Да ладно, добегу...

 -   Ну, хозяин-барин.

Пока вокруг шумели, матерились да причитали новобранцы, Анд­рей писал письмо семье. Думал: "А вдруг да укокошат, пуля-дура, не разбирает, где кто, а я и не поговорил со своими по душам, все суета какая-то, да мокреть. Жена ладно, а сын без отца, что конь без кнута, того и гляди с дороги свернет. Вот и должен я его в своем письме на путь истинный наставить..."

Андрей писал: "Здравствуйте, родные мои: супруга, богом данная Марфа и сынок любезный Володимир. Вот я и уехал от вас, толком-то и не попрощавшись, не сказав слова доброго, а вот сейчас спохва­тился. Оно, конечно, жить охота, а все-таки всяко быть может, не на отдых едем, а на войну. Хоть я и стреляный уже воробей, а опасение имею и хочу, пока не поздно, посоветовать вам, как жить дальше. Во-первых, Марфа, ты уж прости меня окаянного, что я такой взбалмошный был, в особенности, когда малость под парами, я и сам не знаю с чего, а начну на тебя шуметь. Вроде и понарошку сначала, а потом и впрямь чего-то всполошусь. К чему, на что и сам потом не знаешь, вроде, так положено, как у всех. Хотя к чему это, бес его знает. Словом, не серчай на меня больно-то. Вообще-то я жальливый и тебя вот сейчас до смерти как жалко, ну как прихвор­нешь или с работы поднадорвешься. Ты уж не тужи шибко по мне пока и не работай через силу. Бог не выдаст, проживете как-нибудь. Коль сгину я, так знай - люба ты мне была. Ладно... Теперь так... Сынок мой родной Володимир, не живи, как охота, а живи, как бог велит. У нас в роду так исстари ведется, мы уж с тобой калякали про это. Помнишь?.. Ты уж, сынок, мать-то не забижай, жалей се маненько, ну и дело в руки бери. Оно война-то не век же продлится, а дело в руках никогда не подведет. Может, дай бог, в мастеровые выйдешь, ты, я знаю, ловкий. Оно таскать тяжести - как я - это дурачье дело, много ума не надо, больше дурости, да и несытная это работа. Сам знаешь, сколько я всего перетаскал на горбу, а чего заработал? К силе-то дак еще голова умная нужна, вот тогда и ладно. Ну, ты башковитый, поймешь, что к чему...

Только что проехали длинный-предлинный мост через Волгу. Надо же, до чего люди дошлые бывают, такую махину соорудить. Мужики вон говорят, его года три строили, и то сказать, штука важная. Это еще при царе Александре Втором было, помню, отец мне рассказывал, как лес сюда возил. Я его раньше, не видал, не приходилось как-то.

Вот, слыхать, встаем, остановку объявили, пойду выйду тоже, по­разомнусь. Ну, бывайте здоровы. Целую вас крепко. Ваш муж и отец Андрей Палыч Казимиров."

6

В Пензе эшелон после недолгих маневров поставили в тупик, рекрутов разгрузили и строем повели по темным улицам в казармы. Только накануне отправили два полка на фронт.

За две недели всех остригли наголо, дважды осмотрели, сначала полковая комиссия, потом дивизионная. Из бывших служивых солдат и участников японской войны сформировали полк и прямым ходом, минуя Москву, отправили на Северо-Западный фронт.

В это время в Европе образовалось два фронта: Западный - в Бельгии и Франции, и Восточный - против России. В свою очередь русский фронт делился на Северо-Западный, от Восточной Пруссии до реки Буг, и Юго-Западный, от русско-австрийской границы до реки Прут. Чтобы избежать войны на два фронта, Германия наме­ревалась молниеносным ударом разгромить Францию с тем, чтоб перебросить войска на восток против России. Однако, по просьбе союзников, русские с первых же дней войны начали активные на­ступательные действия и тем самым сорвали замыслы германского генерального штаба.

В 1914 году наиважнейшими для России были действия в Восточ­ной Пруссии, Польше и Галиции. Под Гумбиненом успешно началась Восточно-Прусская операция русских. Германии грозила потеря Вос­точной Пруссии. Она перебросила часть войск с Западного фронта на Восточный. Это позволило франко-английской армии выиграть битву на реке Марне, что предотвратило падение Парижа

Германская армия, воспользовавшись несогласованностью дейст­вий 1-й и 2-й русских армий, нанесла им тяжелое поражение. В прорыв на подкрепление были брошены наспех сформированные дивизии из Пензы, Вятки, Ярославля, Костромы. Восточно-Прусская операция 1914 года Россией была проиграна.

Более успешно развивались действия русской армии в Галиции, Наступление 3,4,5 и 8-й армий позволило в месяц занять всю Гали­цию. Австро-Венгрия потеряла 405 тысяч человек. Спасая союзников от разгрома, Германия направила срочно большие силы в Польшу - это заставило русских перейти к обороне.

На Западном и Восточном фронтах началась позиционная война.

Поля Европы на многие и многие тысячи километров, словно нити гигантской паутины, оплели сети колючей проволоки, изрезали окопы, изрыли снаряды. Земля и люди на ней стонали. Военная компания лета и осени 1914 года не принесла успеха никому. Однако воинственный пыл у многих еще не снизился. К тому же была на полную мощность запущена военная машина разных стран, принося одним горе и потерю близких, другим баснословные, невиданные в мирное время барыши. Деньги, золото, пороховой дым, противоес­тественная жажда крови затмили разум людей, заставили их изо дня в день проделывать непривычную работу - убивать себе подобных,

 

чтоб жить самому. Каждый бравший в руки винтовку, от солдата до генерала, втайне надеялся, что уж его-то чаша смерти минует. Так думал каждый. Пощадилаже смерть немногих, а уж кого она избирала и по каким приметам - одному богу известно.

7

Андрея и Дмитрия Гудовых вместе с другими в Сенгилее поселили в каком-то бараке у оврага. Ежедневно гоняли на пристань на раз­грузку барж. Однажды двое уронили ящик - внутри оказались вин­товки, в других, что поменьше, гильзы для снарядов. Кормили впро­голодь щами из прокисшей капусты да овсяной кашей. Пообносились все изрядно, одевали-то на себя, что похуже, все одно пропадать, хорошую одежду жалко. Дважды водили в городскую баню, что возле базара. Дадут обмылок на двоих, плеснут тазик теплой воды, вот и вся радость.

После первого же осмотра и медицинского обследования Андрея записали в Морфлот и вскоре отправили пароходом на Вятку, ну а там по железке и в Питер. Дмитрия забраковали.

-         Держись, браток, черкни если чего, - крикнул на прощание Дмитрий, когда Андрей толкался уже среди других на палубе парохода "Славутич", махал полинявшей фуражкой, кричал тоже чего-то.

-  ...Куда писать-то? - еле расслышал Дмитрий.

А и на самом деле, куда еще его пошлют, неизвестно.

-          Пиши домой, а там разберутся, - уже вдогонку закричал Дмитрий.

Пароход отчалил и, медленно набирая скорость, подался из залива. Дня через два снова всех оставшихся повели на медосмотр. Щуп­ленький старичок-доктор долго прослушивал Дмитрия, стучал паль­цем по своим костяшкам, кряхтел слегка.

-         Где же это вас, батенька, угораздило так надорваться? - обратился он к Дмитрию. Покачал головой.

-   А чего? Уж так худо?

Сам Дмитрий за собой особо ничего не замечал.

-           Худо не худо, а сердечко у вас изрядно пошаливает. Нути-ка, лягте на кушетку... Ну так и есть, и печень увеличена. Должно, болел в детстве или юности крепко? Мать-то чего рассказывала?

-   Да, вроде, и не болел...

-          Может, и так, а вернее всего, ревматизм у вас, батенька вы мой, был, и сердечко потому ослабло. Словом, к воинской службе ты не пригоден, так и запишем.

-   Куда же мне теперь?

-      Как куда, домой...

Дмитрий не знал, радоваться ему или плакать. Теперь уж только он стал припоминать, что последние годы начал притомляться бы­стро, но не придавал этому значения - вроде, так и надо.

Старичок-доктор пригласил к себе двух коллег помоложе, объяснил им что-то, глазами показывая на стоявшего в стороне в одних кальсонах Дмитрия. Один из них тоже трубочкой послушал его слева, чуть ниже соска. Все расписались в журнале, Дмитрию на руки выдали маленькую справку, в которой значилось, что призывник, крестьян­ский сын Гудов Дмитрий Васильевич 1896 года рождения, уроженец села Новодевичья Сенгилесвского уезда Симбирской губернии, в силу своего недуга к военной службе не пригоден. Однако, в военное время может выполнять трудовую повинность. Далее указывалось длинное название болезни на русском и, частью, иноземном языке. Стояла печать. С этой справкой и без единого гроша в кармане Дмитрий пешком отправился домой.

На третий день под вечер Дмитрий подходил уже к Новодевичью, шатаясь, спускался с Завражной горы у пожарки. Ночевал по пути в деревушках, за Христа ради кормился, как последний побирушка. На душе было муторно и не потому, что нашли у него какую-то болезнь серьезную, люди и с болезнью живут годами. Просто, судя по суете, которая творилась в Сенгилее, по некоторым коротким фразам военных Дмитрий понял, что над Россией нависла смертель­ная опасность, война эта затянется, должно, надолго.

По-темному уже подошел по переулку к дому тестя, дверь была закрыта изнутри, на кухне горел свет. Постучал в окно, занавеска отодвинулась, выглянул тесть, подслеповато заморгал. Потом, слыш­но, скрипнула дверь в сенях, послышался голос.

-   Ктой-то?..

-   Я это, батя, свой...

-   Свои все дома.

Открылась дверь, в проеме показалась взлохмаченная седая борода.

-   Господи Йисусе, никак Митька, Христос с тобой... Или убег?

-   Отпустили меня.

-   Коли отпустили, нешто с войны отпускают?

-         Ну ты дай в избу-то войти, устал я крепко, ноги гудят, от самого Сенгилея пешком.

-   Иди ты...

Дмитрий усмехнулся.

-   Вот и иду третьи уж сутки.

Вошли в избу. Сумерки, на стене еле-еле мигает керосиновая лампа без стекла.

-   Что-то у вас тихо, где все?

-   Мать, а мать, глянь-ка, кого я веду.

С печки из-за занавески выглянула теща, кряхтя, стала слазить, искала нотой печурку, а потом лавку.

-   Подсобил бы, дед, упаду не то...

-   Умела залезть, умей и слезть.

Дмитрий как стоял у порога, так и сел тут же на сундук справа от двери. Теща слезла с печи, обернулась, всплеснула руками.

-   Митрий, ты это как здесь?

-          Отпустили меня, маманя, справку вот дали, - Дмитрий стукнул себя по карману брюк, - болезнь нашли какую-то.

Теща закрестилась, подошла к образам, положила низкий поклон.

-   Слава тебе господи, от одной беды отвел...

-         Занедужил, говорит человек, а она, слава тебе господи, - заругался Петр Трофимович, сам сел на табуретку, скреб подбородок под бо­родой.

-   Болезнь она и есть болезнь, дело плохое, слов нет, а война хуже.

-   Болесть, болесть, а ты давай поесть, вишь, человек измучился.

Теща достала из печки горшок с кашей, принесла крынку молока. Дмитрий, не разуваясь, прошел к столу.

-   А Екатерина-то где?

Теща будто не слышала, отвернулась к шестку. Тесть, склонив голову, крутил из махорки самокрутку.

-         Тут вот какая недолга вышла... Как, значит, поутру вас проводили, с Катькой плохо стало, все водой вот отливали в чулане, в беспа­мятстве она, стало быть, была. К вечеру очухалась немного, говорить, вроде, стала, тебя все звала, а тут и того...

-          Померла?.. - лицо Дмитрия покрылось мертвенной бледностью, губы задрожали.

-          Да ты что, господь с тобой, скинула, говорю, в больнице она сейчас, жар у нее тут поднялся, я и свез в больницу-то.

Дмитрий, совсем обессиленный, как будто только что из него выцедили капля по капле всю кровь, сел на табуретку, заплакал.

-           Что ты, сынок?.. У, лахудра, рассказать путью не можешь, - заругалась теща на мужа.

Дмитрий плакал и не мог остановиться. Ему казалось сейчас, что за какие-то недели две-три он прожил длинную-предлинную жизнь, полную тревог и волнений, и что ту размеренную, счастливую жизнь, что помнил он до войны, жил не он, а кто-то другой. Задремал прямо за столом, сквозь сон чувствовал, как повалили на лавку, под голову подложили фуфайку, накрыли чем-то теплым.

Читать дальше: 2-1 Продолжение романа Чапанка