Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Верный

 Вот уже два-три года как в селе Петрушино начала пропадать скотина. Выгонит  хозяйка утром бурёнку да с ней бычка годовалого, а вечером бычок домой не воротится. Ну, мало ль где загулялся, всякое бывает, может, сыщется ещё, ан нет, дни идут, а бычок как пропал, так и не появляется, даже следов его не находят.  Рассерженная хозяйка бежит к пастухам, те отпираются: «Ничего не видели и не слышали, - говорят, - наша хата с краю».

Потом и вовсе отказались пасти, выплачивать за животину пришлось, уехали к своим семьям в Чувашию. Последние лет пять-шесть повадились рядиться пасти в Петрушине два чернявых мужичка-чувашина, Никон да Гордей. Издалека приехали, да видно приглянулись им эти привольные волжские места. А тут такая беда на их головы. Словом, уехали Никон с Гордеем, осерчали и уехали. Делать нечего, начали сельчане пасти скот поочерёдно от двора  ко двору.

Однако дело этим не закончилось.  Ну, корова или овца, или тот же бычок – скотина гулящая, мало ль куда забредут, а тут стали пропадать и свиньи. Выпустит хозяйка  «хавронью» со двора прогуляться да возле колонки в грязи поваляться, глядь, а её уж и нет. Все вроде на глазах была, ан пропала.

Зазря мужиков обидели, зазря, вот и мучайтесь теперь,  - пеняла сельчанкам горбатая и сварливая тётка Анисья  Хворостова. Она получала от своих постояльцев хорошие деньги, да и не мешали они ей вовсе, возвращались по тёмному, утром чуть свет брали котомки и уходили. В лето раз-два кто-либо из них загуливал дня на два, а так тихие были постояльцы.

- Может и зря, - поддержал её детдомовский сторож Иван Фабричнов, скручивая очередную самокрутку из самосада, - ты б их это…, покликала снова, тётка Анисья, может, приедут.

- Ты вот чего, Иван, оббеги-ка людей-то, поспрашивай, а то будут потом пенять.

- Ладно, оббегу…

И правда, Иван сходил к двум-трём соседям, с мужиками на лавочке поговорил и вечером того же дня явился к Хворостовой:

- Зови, тётка Анисья, так и говори: «Народ требует…»

Недели через две Гордей с Никоном приехали. Всё пошло привычно и своим чередом, вроде и скотинка перестала пропадать, однако ближе к осени, по слякоти уже, у вдовой бабы Замориной в день пропало сразу три овцы.

- Может волки задрали,  - предположил Иван Фабричнов, опасаясь новой склоки с пастухами.

- Так и есть волки, об двух ногах, - возразили ему рассерженные  до последней точки кипения мужики, - вот подкараулить да повыдёргивать бы им обе, гады ползучие. Ну ничего, мы до них ещё доберёмся.

Наступила зима, скотину позапирали по дворам, так-то спокойнее, когда взаперти да на глазах. Все успокоились. Однако ранней весной произошёл случай, взбудораживший село на долгое время.

Как-то в конце марта среди ночи из детдомовского свинарника пропали три годовалые свиньи, вместе с ними сторож Фабричнов с собакой. Приехавший из района следователь обнаружил в углу свинарника большую лужу крови, санный след во дворе, а в будке сторожа недопитую бутылку водки.

- Иван, должно, пошкодничал, загулял и того… позарился, - предполагали мужики.

- Да он же не пьёт…

- Мимо льёт…

- Это он не подумавши, у себя же и того…

Дня через два, однако, по селу прошли слухи, от которых многие пришли в смятение. Будто возле заовражного Ерика по ночам на берегу появляется пёс Ивана Фабричного Верный и будто очень он скулит жалобно, и всё по льду туда-сюда бегает, исхудал весь. Хотела, было, его жена Фабричного Екатерина забрать с собой, куда там – не пошёл, только хвостом повилял.

Сельские ребятишки-смельчаки ходили по потемневшему уже и ломкому льду и говорили, что метрах в ста от берега полынья большая, вода тёмная-тёмная, и не видать ничего.

Как бы то ни было, а пропал мужик, как в воду канул, а может и на самом деле так. Друга же его Верного через неделю нашли там же на берегу околевшего и застывшего то ли от холода, то ли от горя…

Только спустя полгода была раскрыта банда «мясников», которую возглавлял бухгалтер лесхоза Конышев. Помогала ему жена. Никто б и не подумал, что эта, с виду очень добропорядочная и красивая молодая пара занимается столь грязным делом. Однако гибель Ивана Фабричнова им в вину не поставили, так как не было улик. Пропал Иван бесследно и при невыясненных обстоятельствах.

Загадка эта и по сей день тревожит память и воображение жителей села Петрушино.

 

27.05.1997г.

 Золото

Памяти друга юности М. Александрова

 

Колхозница Раиса Белякова на попутной полуторке добралась до города. За плечами у неё висела котомка с картошкой, в руках хозяйственная сумка.

Шла третья военная осень. Муж её колхозный тракторист Иван Беляков второй год воевал на фронте, писал жене и детям: « … Вы уж,  дорогие мои, поостерегитесь без меня, вот побьём фашиста, заживём по-новому. Ты, Раиса, ничего не жалей, а дай детям учиться, Антонине – уж немного осталось, доучить бы. Ну, а Саня ещё мал, хотя уж тоже пятнадцатый год пошёл. Помогай  мамке – то, слушайся. Ты вот чего, Рая, у меня там барахлишко кое-какое есть, так ты продай, ничего не жалей. Чего ему по сундукам – то хорониться. Сейчас такое время… Гармонь только не трогай, жалко, а так … - живы будем наживём…».

            Вот Раиса, когда уж совсем нужда подпирала, доставала из сундука что-то мужнее и, обливаясь слезами, везла в город на барахолку. Попутно прихватывала с собой ведро картошки, больше взять было нечего. Дочка Тоня училась в железнодорожном техникуме, жила у мужниной сестры.

            На этот раз Раиса быстро обменяла хромовые сапоги на куль гречневой крупы да два куска мыла и довольная удачей, пешком пошла к золовке.

            - Есть кто дома-то, а…а, хозяева? – постучала она в приоткрытую дверь.

            - Кто тама? Это ты, Рая?

            - У тебя как в деревни двери – то расхлебянены, не боишься?

            - Да кому я нужна …

            - Тонька-то в техникуме? - Раиса поставила куль с гречкой у порога, с трудом сняла котомку, повела занемевшими плечами, расстегнула фуфайку, платок опустила на плечи.

- Практика, сказывала, у них сегодня. Ну, ты проходи…

             - Да я на минутку. С сельповской машиной приехала, они загрузятся и обратно, у аптеки велели ждать если что … Как вы тут, Катя? Я вам тут привезла картошки, да гречки вот обменяла. – Раиса придвинула мешки к столу, потом  достала из сумки кусок мыла, положила на стол … - Ты уж потерпи, Катя, Христа ради, Бог тебя не оставит, больно уж охота, чтоб Тонька техникум-то кончила, и Иван пишет тоже.  Оно б знать, что война, так и не начинала бы, да кто ж знал.  

            - Чего ты калякаешь, чай не чужие. Я уж к ней тоже привыкла, худо-бедно, но живём, хлеб с мякиной жуём.

            - Да вы что …

            - Так это я, к слову. Да ты пройди к столу что ли, хоть кипяточку с дороги-то хлебни.

            Раиса как-то украдкой прошла к кухонному столу, присела на краешек лавки. Екатерина прошла за занавеску, налила ей кружку кипятка из чугуна, подала кусок хлеба. Раиса пила мелкими глотками, обжигаясь кипятком, к хлебу не притронулась.

            - Я вот, не поверишь, иной раз сяду да и раздумаю, вот не завели мы с Петром- то детей, не заладилось как-то сразу – то, а тут война … А оно по сейчасной жизни, пожалуй, и лучше. Вот жду Петра, дай бог вернуться  муженькам нашим, а тут об других бы ещё душа болела. Ведь не скинь я тогда мальчонку- то в голод, в аккурат ему б двадцать третий сейчас пошёл, самый солдат и есть. То-то и оно …

            - Может, и твоя правда … Я должно не дождусь Тоньку-то, ты накажи ей чтоб лишний раз в деревню не моталась, копейку берегла и тебя как мать слушалась.

            - Вы сами-то как?

            - Да как … Правду сказать, худо, только ты Тоньке не говори, последние вещички распродаю.

            - Да … Чего на этот раз?

            - Сапоги хромовые, новехонькие …

            Помолчали. В окно мелко затарабанил дождь, заволновался и зашумел оставшейся листвой куст сирени.

            - Слушай, Рая, я всё тебя спросить хочу. Помнишь, тятя-то, когда дом продал, всем нам по золотому червонцу положил, вы куда его дели-то? Мы тогда  как раз строились, хотели …

             Раиса непонимающими глазами смотрела на золовку, потом с лица её медленно и зловеще начал сходить румянец, она всплеснула руками и бросилась в дверь.

            - Ты чего …? Куда …?

             Часа через два она пришла измождённая и постаревшая, с порога бросилась на сундук и зарыдала.

            - Ты чего, ни слова, ни полслова, чего вскочила-то?

            Екатерина трепала её за плечи, нутром уже догадываясь о случившемся.

            - Ведь он т…там б..был,  - в три попытки выговорила Раиса.

            - Где там?

            - В сапоге … Дура я, дура старая, погибли наши головушки.

            - Да,  дела,  - Екатерина присела рядом … гладила сноху по взлохмаченной голове, с чуть тронутыми сединой русыми волосами.

             С улицы засигналила машина, спустя малое время в дверь заглянул молодой парень в фуражке без козырька.

            - Ты чего, тётя  Рая, ждали, ждали, тебя нет. Не поедешь что ли?

            - Поезжай, Рая, где его сыщешь старика-то этого, а то оставайся.

            - Поеду я, - Раиса обречённо встала, - теперь уж не знай когда. Тоньке ни слова, ни к чему.

            К вечеру Раиса уставшая и расстроенная вернулась домой. Санька сидел за столом под керосиновой лампой, учил уроки.

            - Поздно-то как, мама, я уж думал в Сызрани заночуешь. Раиса, не раздеваясь, села возле двери на сундук.

            - Устала я, Саня …

            - Ты раздевайся,  да поешь,  - я  картошки наварил, - Саня подошёл к матери, участливо посмотрел в глаза. -  Чего ты какая-то не такая.

             - Да ладно, - отмахнулась Раиса.

            Легли спать рано. С неделю ходила Раиса по дому и по селу, как в воду опущенная, но помаленьку горе начало забываться. Мужу в письме ничего не написала.

            Дело же неожиданно приняло иной оборот.

            В воскресный день вернулась как-то она с вечерней дойки, а Санька ей носовой платочек протягивает, а в нём …

            - Принёс старик-какой то. Всё тебя ждал, да не дождался, уехал. Это, говорит, тебе.

            Раиса развернула и охнула – на ладони лежала  золотая  монетка.

            - Господь услыхал мои молитвы, есть, видно, правдушка на земле. Как он нашёл меня, Саня?

            - Говорит, тётя Катя указала, он на другой день к ней приходил. Эх ты, потеряла и молчишь.

            - Не потеряла я, а с сапогами вместе  продала.  Надо бы было отблагодарить человека.

            Раиса завернула монетку снова в платочек и положила к образам.

            - Жили без него и сейчас проживём, зачем он нам червонец- то этот. Мы сегодня в школе по военке зачёт военкому сдавали.  Николай Лысихин с Железновым Генкой на отлично сдали, а мне  «хорошо» поставили.

            - Ну и молодец, - Раиса обняла сына.

            Санька как-то внимательно и с надеждой посмотрел на мать.

            - Мам, а потом мы на классном собрании решили деньги собрать на танковую колонну. Мы первые в районе предложили.

            - Ну и молодцы, где их только деньги-то взять?

            - Заработаем …

            Санька помолчал, снова как-то по-особенному посмотрел матери в глаза.

            - Мам, а давай отдадим этот червонец на танки…

            - Да ты что, сами перебиваемся. Тоньку вот одеть-обуть надо, тебе валенки справить.

            - Обойдёмся, мама.

            Через два дня Санька Беляков отнёс червонец в военкомат.

            Через месяц пришло письмо от отца: «Дорогие мои. Получил я неожиданно письмо из нашего райкома, где мне всё описали. Светлые вы головушки, и кто вас надоразумил. А мне и воевать так-то радостнее. Я теперь, когда мимо наши танки проходят, всё думаю, вот, мол, может это на наши деньги их соорудили. Бьём мы теперь фашистов и в хвост и в гриву. Скоро уж войне конец. Заживём любо-дорого. С тем до свидания. Ваш отец и муж Иван Беляков. 10.11.43г.

            На страну и на село наступала третья военная зима, грозя холодом, голодом, адским трудом и похоронками. До победы было ещё ох как далеко.

                                                                                              15.06.1999г.

           

«Как в затоне…»

Памяти О. Цветковой

 

Серой голодной волчицей прокралась беда в дом Лукьяновых. Прибежали после обеда с Волги сельские мальчишки и закричали заполошно и наперебой: «Тётка Даша, дядя Федя, ваша Ольга в затоне утопла…» Ребятишки убежали. Фёдор, как подносил ложку с гречневой кашей  ко рту, так и обмяк разом. Работал он водителем в сельпо, только что вернулся с поездки, заехал домой перекусить и спешил, пока не ушёл кладовщик, разгрузиться.

Жена  его, круглолицая, по-девичьи стройная Дарья, суетилась у подтопка. Фёдор услышал сначала звон и грохот падающей посуды, потом истошный крик, и снова грохот. Фёдор откинул занавеску, - Дарья лежала на боку с раскинутыми и чуть согнутыми ногами.

Фёдор  попытался встать, но ноги его не слушались. Он хватал воздух широко раскрытым ртом, а вдохнуть не мог, прошептал тихо: «Эй, кто-нибудь…»

Шёпот его, понятное дело, никто не услышал, но слух о случившемся по селу, видно, прошёл, сбежались соседи. Подняли Дарью с пола, уложили её в постель, дали понюхать нашатырный спирт, отпаивали сердечными каплями.

Когда вечером с лугов верхом на замыленных лошадях прискакали братья – погодки Андрей и Константин, обряженная сестра их лежала уже при свечах в переднем углу.

К этому времени  выяснились и кое-какие подробности случившегося. Рано утром Оля с подружками ушла в ближний лес за земляникой. Насобирали кто по туеску, кто по бидончику, утомились и на обратной дороге решили искупаться в затоне, хотя и не совсем по пути это было. Девушки плескались в тёплой воде, Оля плавать не умела, умылась только и сидела на корме привязанной лодки, ждала.

Когда кто-то из девушек оглянулся, Оли на лодке уже не было, и только большие круги расходились по воде. Часа через два после случившегося Олю достал кошкой местный рыбак Иван Вырыпаев.

Все дни похорон и сразу после, Фёдор помнил смутно. Видел, как вокруг него суетятся и плачут какие-то люди, даже на кладбище смотрел на себя как бы со стороны. Когда увидел, как из могилы, куда только что опустили гроб, достали за руки Дарью, тяжко сообразил: «А ведь это моё горе-то, моё, и мне  с ним тоже в могилу надо…»

Недели через две после похорон Фёдор запил. Вообще, он мужик был трезвый, а тут запил и шабаш. Ему задним числом уже оформили отпуск. Пил долго и помногу, не разбирая что и с кем, опух и постарел разом, но в голове всё так же отчётливо стучалась мысль: «Моё это горе, моё…»

Когда  очухался немного от пьянки и осмотрелся, увидел и другое: «Семья разбита, жена старая и хворая, сыновья без надзора черт те чем занимаются, ходят до петухов по ночам, курить начали охломоны».

«Перво-наперво, сыновей надо приструнить, молодой конь без поводыря, всё равно, что лодка без вёсел, понесёт по течению».

На утро в воскресный день, ещё с трясущимися от пьянки руками, он побудил сыновей, завёл свой «газон», и поехал с ними в луга за сеном. На другой день продолжали косьбу, и так день за днём.

Жена Дарья переживала беду по-своему, по-бабьи… Первые дни рыдала и плакала, рвала на себе волосы, а потом ушла в себя, замкнулась. Младшей сестре Полине говорила: «Это меня Господь Бог наказал за грехи мои…»

- Будет тебе, какие грехи-то у тебя, не выдумывай.

- А вот помнишь, я за Фёдора-то выходила, ведь не любила я его, - шептала она сестре, сама оглядывалась, хотя в доме и не было никого, - не любила, а вышла. Чай помнишь, до Фёдора-то я с Михаилом Вершининым гуляла. Помнишь?

-Ну, помню, ну…

- Увела тогда у меня его подружка закадычная Кланька Золотова. А недавно встретила я её в районе, она мне всё жалилась, что худо живут с Михаилом-то, и детей будто нет. Был вроде один мальчик, да умер в младенчестве. Вот я ехала домой и всё усмехалась про себя, вот, дескать, и кукуй теперь, а у меня, глянь-ка, два парня, да дочка красавица, и с Фёдором всё ладно. Вот меня  Господь Бог и наказал.

Приближалась осень, и тут по селу прошёл слух, что будто сын сельского сапожника худощавый и хулиганистый подросток Валерка Смирнов  сочинил песню про Олю и по вечерам поёт её под гармошку.

- Позовите мне его, - попросила мать старшего сына Андрея.

- Да ладно, зачем тебе?

Валерка пришёл поздно вечером и без гармошки.

- Люди говорят, будто ты песню сочинил, спой, а… - попросила мать.

Валерка несколько смутился, осмотрел  сидящих за столом  Лукьяновых, снял фуражку, запел чистым и высоким голосом:

 

Как в затоне, затоне завражном

Помутилась вода, зарябилася,

Зарябилась и заволновалася,

И омыла волна берег гальковый.

 Как в затоне, затоне у пристани

Утонула девица-красавица

Русокудрая Оля Лукьянова,

Унеся с собой девичью тайну.

 Унесла с собой, а не подумала,

Как на свете жить родной матушке,

Как снесёт горе родненький батюшка,

Не сироткой росла дочь любимая.

 Дочь любимая, ненаглядная,

Мы тебя ль не жалели, не холили,

Отец с матушкой, братья родные,

От лихих людей заслоняли собой.

 Заслоняли собой, заступалися,

В дорогие шелка наряжали,

Всё лелеяли, всё любовалися,

Глядя, как цветок распускается.

 Распустился цветок, да пришла беда,

Беда страшная, неминучая,

Унёс Водяной цветок аленький,

Унёс в омут свой, омут с тиною.

 Ты расти, расти, берёза белая,

Над её могильным холмиком,

Пусть летят сюда птахи вольные

Да поют день и ночь песнь печальную.

 Фёдор слушал, сцепив пальцы за крышку кухонного стола.  Когда песня кончилась, он молча кинулся из избы и долго плакал в предбаннике. Братья сидели молча и моргали глазами, едва сдерживая слёзы. Дарья качала головой в такт мелодии, шептала что-то. Ей казалось, что слова эти льются из её сердца, что это она рассказывает всем про своё горе, и люди, наконец-то, услышали и поняли.

Валерка стоял взволнованный и смущённый, теребил скомканную фуражку, приглаживал время от времени лохматую шевелюру, потом тихо повернулся и вышел из дома.

Спустя малое время Дарья спохватилась, достала из шкафа кулечек конфет, десять рублей денег и велела:

- Ну-ка, Коська, догони парнишку- то, дай ему, пусть ещё приходит, уж не откажет.

Костя догнал Валерку уже в переулке, протянул кулёк и деньги:

- На, возьми, мать велела передать.

Валерка взял как должное, молчал, смотрел в сторону.

- Ты зачем так…?

- Как?

- Жалостливо…

Валерка пожал плечами.

-Ты приходи когда, если мамка позовёт…

-Ладно, приду. Только не надо мне ничего давать, так я…

Валерка повернулся и пошёл, потом оглянулся и крикнул:

- Люблю я её, Ольку вашу, давно люблю, а вы конфеты даёте.

Валерка побежал. С тех пор к Лукьяновым он приходил часто, иногда и песню пел, если очень просили. У них было одно большое горе.

06.11.99г.


Продолжение