Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Фронтовые письма

 

Врачевал я тогда в северных краях сразу после института. Жизнь врача на селе хлопотливая, хотя и однообразная. Много человеческих судеб и жизней прошло перед моими глазами, но вот судьба одной тихой пожилой женщины запомнилась мне на особицу.

Звали ее Полина Михайловна Снегирева. Было ей уж лет под семьдесят, работала некогда учительницей, жила одиноко, хотя по слухам, где-то на Урале была у нее дочь. Несколько раз обращалась она ко мне с жалобами на боли в желудке (язва была), да еще ноги отекали сильно. Года два назад умер ее муж Павел Петрович Снегирев, он работал кочегаром в совхозе.

Когда она в очередной раз лежала у меня в отделении, заглянула как-то под вечер ко мне в кабинет:

- Разрешите, доктор…

- Заходите, Полина Михайловна, я вас слушаю... Присаживайтесь…

- Я уж лучше постою, а то, как сяду, так и не разойдусь потом.

- Ну, как вам будет угодно…

- Я к вам с просьбой, извините, что задерживаю, вы уж должно до­мой собрались...

- Да не извиняйтесь вы, Бога ради...

- Ну ладно… Я долго думала, сомневалась… И все-таки решила дове­риться… Вы, я слышала, книжку собираетесь писать? Так может, сгодится когда… - Полина Михайловна достала из-за рукава кофты чистый, скомканный платочек, обтерла губы. – Вы извините, что я так сбивчиво… Словом, хочу я вам письма пере­дать, дорогие мне письма, может, сгодится что, а потом...

Она замялась, посмотрела на меня внимательно и, как бы оценивая, потом решилась:

- Мне уж недолго осталось… Так я загодя накажу, чтоб, значит, вас позвали заформалинить меня, как помру. Вот вы и подсуньте их как-нибудь в гроб-то, мне с ними веселее будет. Я хотела баб­ку Фаину попросить, ходит она у нас покойников обмывает, но ведь не утерпит, разболтает всем, - Полина Михайловна усмехнулась.

Я от неожиданности остолбенел. Пытался что-то ей возразить, но она только головой качала. Потом поблагодарила и тихо ушла.

Через два дня передо мной лежали с десяток потертых на углах и посеревших от времени фронтовых писем -  треугольников, я с трепетом начал читать:

 

Письмо первое

 

ПП 6 1571 ППТ 2185 медсестре Парамоновой Поле, адрес отправителя полевая почта 10 «А» часть 41 Миронов Леонид.

«Здравствуй, дорогая Поля! Пишу тебе то, что не могу сказать на словах. Желаю наилучшего в жиз­ни твоей. Я помню все наши короткие встречи, каждая из которых была для меня радостью и счастьем. Надеяться на новую встречу на войне сложно. Идут тяжелые бои. Наша эскадрилья несет тяжелые потери. Вчера погиб наш весельчак и заводила капитан Мельников, помнишь, я тебе о нем рассказывал.

Береги себя, одевайся потеплее.

Крепко целую тебя, твой Л.Н. Миронов,

27.09.44г.

P.S. Рана на ноге моей (слава Богу) зарубцевалась и почти не болит».

В углу конверта печать и подпись: «Просмотрено военной цензурой».

Письмо второе

 

«Моя дорогая. Тебе привет.

Не хочу улетать от тебя далеко, а видно придется: полк наш перебра­сывают под N-ск. Дорогой мой человек, нет слов, чтобы рассказать тебе о своей любви, но ты должна понять меня до конца, иначе мне трудно ос­таться живым в этой кровавой войне. Нежное чувство к тебе и твоя лю­бовь хранит меня от вражеской пули.

Однажды подумал: «Вот кончится война, явлюсь к тебе домой… И тогда мы будем нескончаемо счастливы». Однако мешает война.

Целую тебя крепко.

Пусть хранит тебя счастливая звезда. Передавай привет Дусе Осиновой, Ане, Зине, моей землячке черноокой Вале и всем-всем в госпитале, кто меня помнит.

С приветом, Л.Н. Миронов».

1.11.44г.

Письмо третье

 

«Милая Поля!

Очень хотелось бы получить от тебя письмо в эти жаркие дни боев. Движемся вперед. Бессонные ночи. Болит голова. Хотел заехать к тебе повидаться, но не получилось, т.к. ранило мою «лошадь», сильно ранило. Я очень-очень занят был.

«Пусть вдохновит вас в этой войне мужественный образ наших великих предков: А.Невского, Дм.Донского, Кузьмы Минина, Дм.Пожарского, А.Суворова, М.Кутузова», - эти слова товарища И.В.Сталина удесятеряют силы и не дают расслабиться.

До свидания?

Возможно, скоро встретимся, меня хотят командировать за новым самолетом. Я крепко обниму тебя и поцелую, а потом… (сама знаешь что) – это жизнь.

Ах, прости меня за некорректность кое в чем».

5.01.45г.

 

 

Письмо четвертое

«Милый друг мой, Поля!                                                                                                         

Любимая.

Я раз за разом вспоминаю нашу встречу, каждую ее минуточку… Какая ты красивая, нежная и доверчивая. До конца своих дней я буду помнить тебя и боготворить.

Писать кончаю, т.к. объявили тревогу. Письмо отправляю с посылкой.

До свидания. Крепко целую».

 

Дальше среди писем вырезка из старой газеты: «Накануне в воздуш­ных боях за N-ск погибли зам. командира эскадрильи майор Л.Н. Ми­ронов, ст. лейтенант Н.Н. Васильев и сержант A.Ю. Петров. Память о погибших товарищах будет храниться в наших сердцах».

Просьбу Полины Михайловны я выполнил, письма положил куда нужно. Познакомился и с дочерью бывшей моей пациентки Светланой, родившейся сразу после войны.

01.11.99г.

 

Замкнутый круг

Посвящается брату А.Муратову

 

Был у меня дядя по материнской линии Григорий Андреевич Муратов, худощавый и низкорослый, но подвижный и смекалистый. Еще в годы войны, будучи учеником, он одновременно работал писарем при сельсовете. В 1943 году семнадцатилетним пареньком добровольно ушел на фронт, был разведчиком, заслужил два ордена славы, орден Красной звезды, много медалей. Домой вернулся только в 1948 году. К этому времени старший его брат Иван тоже пришел с войны, уехал в город и там женился на миловидной поварихе детского сада Елене Куренковой.

Дядя Гриша поехал к нему в гости, познакомился там со старшей сест­рой своей невестки Татьяной, и они тоже поженились. Так и сложилось, что два родных брата женились на двух родных сестрах. Чудно.

В отличие от Елены Татьяна была не особо привлекательной: простоволосая, с неброскими чертами лица и чуть приплюснутым носом. Однако семья сложилась. Дядя Гриша устроился работать на завод, жена была при нем. Вскоре у них родился первенец, назвали Михаилом. После получения квартиры решили еще рожать, и вот во время родов открылось у роженицы сильное кровоте­чение, и она умерла, успев родить дочку. Трагедия была неожиданная. Я помню, как радостно отец и мать мои говорили о скором рождении малыша, а потом в какой растерянности собирались на похоро­ны:

- Как же он теперь с малюткой-то, - причитала мать, уклады­вая в тугой узел русую косу.

- Ничего, мир не без добрых людей, помогут. Может, к себе возьмем на время, а там видно будет.

- Да ты что, разве он отдаст.

- Ну ты смотри, мать, если что, знай, я не против. Жалко Григо­рия.

После похорон на семейном совете решили, что маленькую дочку Иринку на время возьмет старшая сестра Елены и Татьяны Антонина. Она тоже жила в городе. Прошел год, дядя Гриша жил с сыном, навещал часто маленькую дочку, подумывал уж забрать ее к себе. Но крутая нравом и властная Антонина возражала:

- Ты остепенись маленько, женщину себе подыщи, не все ж вдовцом жить, об живых думать должен.

- Куда мне, моя песенка спета, - понуро возражал дядя Гриша.

Впрочем, вскоре те же Елена и Антонина свели его с женщиной Валентиной. У нее года три как случилась в семье трагедия: обварился кипятком и умер маленький сын. Муж и до этого частенько на дно стакана заглядывал, а тут и вовсе спился, семья развалилась.

Дядя Гриша и Валентина сошлись. Года через два, когда семья окрепла, у них родился сын Дмитрий, маленькую же Иринку Антонина так и не отдала.

«Ладно, пусть все так остается, - рассуждал дядя Гриша, - да и привыкла уж дочка к новой маме, чего я буду их жизнь ворошить».

Все бы ничего, но как-то неожиданно сестры ополчились против Валентины, наговаривали на мачеху старшему Михаилу, ему уж к тому времени за пятнадцать перевалило, при случае и дяде Грише сплетнями кровь портили:

- Ты вот ее все в санатории да дома отдыха отсылаешь, а там известно, чем занимаются. Сам голодный дома сидит, а она по санаториям разъезжает. Слыханное ли дело, чтоб мальчишка на могиле матери ночевал!

- Да вы что..?

- Было дело…

- Когда?

- А тот раз он позвонил, будто у нас заночует, а сам на кладбище, - подтвердил брат Иван.

«Это я виноват, не надо детей от себя отпускать, всех нужно в кучу собрать, вот тогда и дело будет», - думал про себя Григорий.

Время, однако, шло в непрерывных скандалах и баталиях. Дети росли, росли и потребности. Рвался, рвался дядя Гриша и однажды не вытерпел, повесился. От слабости? Не нам судить.

Прошло уже с того дня больше двадцати лет. Все дети получили высшее образование: Михаил - летчик, Дмитрий - инженер, Иринка - врач, у всех свои семьи. Все бы ничего, вот только друг с другом не знаются совершенно, будто чужие. Пытался я их как-то свести, куда там, натолкнулся на неприязнь и даже ненависть друг к другу. Вот так и живут родные братья и сестра порознь, не ведая ни общих радостей, ни печалей. Обидно. А говорят, что все люди братья..?

4.12.1999г.

 

«Возвращение на круги своя»

 

К пенсионерке - учительнице Анне Сергеевне Селезневой приехал нежданный, но дорогой сердцу гость. Как открыла она дверь, как увидела знакомые, доро­гие и постаревшие черты лица, глаза голубые и седую шапку волос, так и присела в беспамятстве на пол.

- Анюта, Анюта, ну чего ты, вот Господи, незадача-то какая, - пришедший пытался поднять ее и уложить на сундук возле двери. - Эй, есть кто-нибудь в доме-то, нашатыря бы хоть что ли… Постой, да у меня валидол в кармане был.

Анна Сергеевна чуть приоткрыла глаза, облизала сухие губы, обвисшие щеки ее чуть порозовели. Выбившаяся из-под платка прядь седых волос упала на глаза, мужчина заскорузлой рукой поправил их.

- Ну, оклемалась что ли? Напугала ты меня, спасу нет, давай-ка вставай.

Анна Сергеевна с трудом встала, присела на краешек сундука, гость стоял в проеме в светлом мокром плаще, с фуражки его стекали капли воды.

-  Как же ты так, Ваня, хоть бы телеграмму прислал. Как же так? Да что же мы тут-то, - встрепенулась Анна Сергеевна, - раздевайся, проходи, замерз, поди, сыро на улице-то.

- Холодно и моросит, не сегодня-завтра снега жди.

Гость разделся, аккуратно развесил одежду, чтоб она просохла, пригладил перед зеркалом волосы и прошел в комнату, прихватив маленький чемоданчик.

Анна Сергеевна захлопотала на кухне. Вскоре хозяйка и Иван Епифанович мирно сидели под абажуром и беседовали. За окном смеркалось, поры­висто дул ветер, сгибая ветки ясеня с кое-где оставшимися редкими листьями.

- Как ты нашел меня, Ваня? Лет-то сколько прошло? Как ты жил все это время?

- Как жил? Как все, Анюта. Как в Сибирь угнали в 29-ом, поселили от Иркутска за двести километров, отец вскоре и умер от тоски, да простыл в дороге. Остался я один из мужиков с матерью да сестрен­кой Дуняшкой.

- Многих тогда по селу разорили, Ванюша… После вас еще Матвеевых братьев, портного Кузьму Ногайкина, Шустовых.

- Это которых?

- Ну, за речкой у ветлы дом-то их стоял. У них и было всего две лошади да кабан, а тоже туда, кулаки…

- Видно взглянули не так на начальство, вот и... Ты-то как?

- Да как…  После войны вышла замуж за криушинского тракториста Федора Смирнова. Ничего, мужик смирный, работящий. Курсы окончила, учительствовала. Детей двоих вырастили, дочку да сына. Сейчас вот поразъехались все, Федора похоронила пять лет назад, одна те­перь.

- Знаю про это, Нюточка. Мне про тебя Елизавета Вострова писала, помнишь подружку-то свою закадычную?

- Вот ведь, а мне ни слова.

- Это я ее просил об этом, зачем старое ворошить.

Гость тряхнул головой, улыбнулся грустно и спросил с дрожью в голосе:

- Ну, а меня ждала, а..?

- По первости ждала, а потом и ждать перестала. Не ехал по­чему?

- Не пускали, вот и не ехал… Без прописки и без выезда, вот как. А тут война... Ну, приехал бы я, у тебя семья, я семейный, чего ж душу-то теребить, и так тошно.

Помолчали. Маленькими глотками пили чай из блюдечка вприкуску с сахаром, по старинке. Иван опять усмехнулся:

- Бывало, так-то вот батя у меня возьмется чай пить, да с одним комом сахара стаканов пять и выпьет. Я все удивлялся.

- Может тебе рюмочку налить, есть у меня немного, держу для натирания.

- Нет, не надо. Ты вот чего… Я ведь, Анюта, за тобой приехал.

- Как за мной?

- Поехали ко мне жить. Ты вдова, я тоже вдовый, самый раз. Я ведь тебя до сей поры люблю, так ты мне к сердцу прикипела. Чай, не забыла, как под вербой до зари сидели, а..?

Анна Сергеевна покраснела, молчала.

- Ты только сразу не отвечай, подумай, как следует, а лучше сна­чала в гости приезжай. Я ведь опять в Верхосунье перебрался, лет десять уж как переехал. Еще Екатерина, жена, то бишь, моя, жива была. Уговорил-таки ее, она у меня сибирячка коренная, но уговорил. Дом новый построили, все как у людей. Ну, так как?

- Я, Ваня, подумаю...

- Вот и хорошо, вот и хорошо, - Иван Епифанович спохватился, поднял с полу чемодан. - Чего это я, дурак, и про подарки-то забыл, давно, поди, сазанов-то верхосунских не едала.

На столе выросла гора довольно крупной прозрачной рыбы с жел­товатыми плавниками. Иван Епифанович порылся еще в чемодане, достал сверток:

- А вот это помнишь?

На стол из газетного свертка упали носовой платок и вышитый кисет.

- Неужели мои..? – у Анны Сергеевны екнуло сердце.

- Твои. Всю войну с собой возил, должно они меня и от пули сберегли.

Наступила ночь, на улице похолодало, и припустил дождь, резко и натужно дул ветер, а в окне вдовы Селезневой на втором этаже двухэтажного дома все еще горел свет.

Недели через две Анна Сергеевна собрала самые необходимые вещи и вечерним поездом уехала на встречу с молодостью и счастьем.

Совет вам да любовь.

16.01.2000г.

 

Двоеженец Кулагин

 1

 У пилорамщика лесхоза Николая Кулагина сбежала с любовником же­на Татьяна, оставив его с пятилетней дочерью Натой. И ведь как все хитро обтяпали, никто на поселке и глазом не моргнул, вроде как и не догадывались даже, а на тебе...

Любовник ее Рачков Александр, кряжистый и сивый, тоже из местных, семейный, преподавал агрономию в сельхозтехникуме. Когда-то в детстве еще они жили по соседству, огород к огороду.

«Видно тогда, по молодости, и снюхались, - рассуждали бойко сельские бабы у колодца. - Вот бы и нюхались себе, зачем людей в обман вводить, семьи ру­шить».

Прошлое соседство сыграло заговорщикам на руку, и тот и другой загодя потихоньку сносили вещи к матерям, те видно, тоже обо всем знали. Потом уже Николай вспоминал, что жена Татьяна частенько носила сумки с бельем к матери:

- Мамка сегодня баньку прокурила, я там и простирну быстренько.

Николай молчал себе, ворочал бревна на пилораме, только рубаха от пота темнела и трещала, потом также неистово ворочал навильни­ками с сеном, управлялся с многочисленным рогатым и хвостатым хо­зяйством. Уставший шел домой, а сердце так и подмывала радость: «Вот сейчас войду в избу, в доме тепло, уютно, а дочка Натка так и бросится на шею, прижмется своим худеньким тельцем к груди, защебечет, защебечет что-то свое. И таким светом засияет вся изба, что хоть глаза зажмурь. Потом пойдут тоже радости, но уже тихие, размеренные… Усядутся все за стол, жена нальет наваристых щей с кислой капустой, подаст жаренную на сале картошку».

В праздник или на именины Николай просил не настойчиво:

- Ты б поднесла стаканчик, Татьяна, что-то я притомился сегод­ня.

- Чай, возьми, налей сам...

Николай нальет ровно две стопки - за семью и умершего родителя и все, баста. Не тянуло его к вину, к женщинам чужим не тянуло, вот к работе да... Бывало, ляжет спать, дремлет, а сам все думает, сколько он за день дел переделал, а сколько еще осталось, и почему-то всегда оставалось больше. Любой бы бабе живи и радуйся, а этой видно чего-то не доставало. И уж выбрала бы какого видного, а то как шкаф двухстворчатый, да еще и шепелявит. Однако, видно в любовных утехах большой мастер, сколько он этих баб перебрал… Тьма-тьмущая!

Рассказывали, что когда уж совсем собрались уезжать полюбовники (Николай в это время на делянке был), помогал им по-соседски пожилой Иван Крюков, завхоз техникума, где работал Рачков, и давай их уговаривать:

- Одумайтесь, чай вы уж не молоденькие, покрутили любовь поти­хоньку и ладно, дался вам этот Златоус.

- Молти, Клютёк - шепелявил в ответ Рачков, - нитё ты в любви не понимась.

Так и уехали.

Николай, как узнал, обомлел. За несколько дней лицо его обычно красное от ветра, солнца и мороза почернело, некогда уверенная и стройная походка изменилась, стала будто робкой. Ему все казалось, вот он идет, а из каждой избы на него люди смотрят и осуждают или смеются - с бабой, мол, совладать не смог.

«Чего же ей надо было? - думал он, хватив вне всякого обычного повода стакан водки, - кажись, пальцем не трогал, дурой не назвал, а уж как любил, крепче и нельзя вроде».

Николай остался один. Дочка уж не маленькая, спрашивает про мать, отвечать что-то надо. Крепился. Дело было по осени, самая работа на селе. Как в тумане ходил по двору, копошил­ся, пытался доить корову Машку, но та обычно смирная, никак не давалась, пнула ногой дойницу, та и полетела, разлилось по зем­ле молоко. И вот тут Николай не утерпел, бросился в дровяник и долго плакал, утирая слезы рукавицей.

Через неделю привез из соседнего села мать. Та хоть и стара была, но еще бойкая, и дела по дому мало по малу наладились. Боль же, однако, в сердце не проходила.

 

2

 Все как-то в этой жизни давалось Николаю с натугой. Раннее си­ротское детство - отца он едва-едва помнил, больше по фотографиям да по рассказам матери. Запало ему в памяти, вроде как пришел отец с войны среди ночи, переполошил всех, барабаня в окна и в дверь. Мать кричала и плакала, плакала и смеялась, не веря своей радос­ти. А отец все тормошил сонного Кольку.

Это уж мать потом долгими зимними вечерами Николаю рассказывала. Зажгут керосиновую лампу, зале­зут на печку, в сумерках мать возьмется вязать носки ли, варежки ли, Колька достанет с полатей сушеные яблоки, грызет их, наслаждается сладко-кислым вкусом, сам слушает:

- Его и забрали-то к концу уж войны, трактористом он был первеющим, вот и не брали по броне. А тут на тебе, повестка. Снача­ла все письма шли, а тут и молчок, с полгода ни слуха ни духа. Ранило его в голову под Будапештом, по госпиталям маялся, в беспамятст­ве был сколько, я уж в район в военкомат моталась. «Ждите, - говорят, - если б что, прислали б, значит живой, ждите...» Потом уж ближе к концу войны пришло от него письмо, коряво так написано было, рукой он плохо владел. А тут и сам пришел, соколик мой, израненный весь. «Ты, - говорит, - не горюй, Нюра, мы Кулагины живучие. Деда моего Панкрата как медведь ломал, а ничего, прожил себе потом до ста лет и не ахнул». Только не по его вышло. Крепился, крепился Степушка мой родной да и помер, догнала его война-то».

Вот то, как хоронили отца, Николай Кулагин запомнил на всю жизнь. И не то даже, как хоронили, а мысль вдруг поразившую его запомнил, в конце уж, когда ровняли могилку, сообразил: «А ведь там, в могиле-то, под землей папка мой. Как он оттуда вылезет?» Когда уже уходили с кладбища, вырвался из рук, подбежал к свежему холмику и давай землю разбрасы­вать.

Да… Так и остались они с матерью вдвоем. К школе Кольке сшили рубаху из потертой отцовской гимнастерки. Учение, однако ж, давалось ему туго. И не то чтобы он не понимал, что учителя объясняют, просто чуть ли не с восьми лет пристроила его мать подпаском к старику Михеичу, так что с апреля по ноябрь Колька пас сельских коров, в школу же приходил уже по снегу.

Как бы то ни было, семилетку он закончил, ушел в армию, дослужился в артиллеристах до старшего сержанта, но на стрельбах получил контузию и был комиссован.

После армии, Николай было устроился конюхом в колхоз, но месяца через два мать завела с сыном разговор о женитьбе:

- Пора бы уж тебе, сынок, остепениться, оно б и мне спокойнее жилось...

Николай о женитьбе не помышлял, но мать настаивала. До армии Колька дичился девчат, побаивался их как-то, вдруг да обсмеют. Вида он был не богатырского: сутуло­ватый, жилистый, все лицо веснушками осыпано да еще после контузии голова немного дергалась.

Николай начал ходить на вечеринки (по зимам обычно собирались у вдовой старухи Понарихи на конце села), приглядывался к девушкам, курил с парнями махорку в сенях. Подошел было к одной, бойкой и миловидной Насте Потаповой с соседней улицы, но та его отшила. Эта первая неудача не то чтобы расстроила, а охладила, больше уж он таких по­пыток не предпринимал. Время шло. За дело взялась тетя Поля, стар­шая сестра матери:

- Какой-то ты вахлак, Миколька, право де­ло, чай ты посмелее будь. Ладно, у меня в поселке товарка есть, у нее девок разного калибру, пять ли, шесть ли человек. Сыщу я тебе невесту.

И сыскала Татьяну: на два года моложе Николая, ладно сложена, тонкие и пра­вильные черты лица, густые, слегка вьющиеся русые волосы. Семья у нее и правда была большая, отец сапожничал на дому, мать едва успевала со своим хозяйством да детворой управляться. Когда сваха заговорила с матерью Татьяны о замужестве, та с полуслова поддержала:

- Иди а ты, дочка, берут голозадую, и слава Богу.

Татьяна пошла, только поставила условие жить им на поселке. Мать Николая, было, сначала заартачилась:

- Это что, из своего дома да в примаки?

Потом согласилась. В родном селе их кроме колхоза никаких предприятий не было, а там все-таки крупный поселок - МТС, лесозавод. Вот туда Николай и устроился на пилораму. Работа не пыльная, но с непривычки первые дни руки и ноги гудели от усталости. Подлатали брошенную бабкину избенку и начали жить семейно.

Татьяна, хоть и молода была, но как-то сразу все взяла в свои руки. Николай все смотрел на нее да удивлялся: «Надо же, такая красавица, умница и моя жена».

Через год родилась у них дочка Натка, вся в мать, как определила тетя Поля, и жизнь приняла другой, степенный оборот.

 

3

 Больше года после предательства жены Николай жил один, на сельских баб и не глядел даже, до того они ему опротивели. Уж если такая как Татьяна на деле вер­тихвосткой оказалась, то чего уж там от других ждать. Так бы и жил Николай с матерью да дочкой, если б не случай.

После ухода жены пришлось Натку устраивать в садик. Утром отво­дил ее туда Николай полусонную, сразу после работы забирал, и вместе они шли домой. Так было и в этот раз, только чуть подзадержался он на рабо­те и когда пришел в садик, Наташа сидела там одна. Вернее она игра­ла в кубики в игровой, а в соседней спальной комнате прибиралась нянечка Тося Смирнова, невзрачная, с редкими волосами, чуть сутуловатая.

-   А, пришли, а то мы уж с Наткой ко мне в гости собрались.

-   Спасибо вам, уж извините, задержался я, а мать не предупредил.

-   Да чего там...

Когда шли домой по узкой тропинке среди сугробов, Натка вдруг ни с того ни с сего сказала:

-   А тетя Тося на маму похожа…

Николай опешил. До сих пор Наташа мать вспоминала редко, раскапризничается только иной раз, никак не уговоришь. «По матери тоскует», - думал Николай в таких случаях. Сам он дочке про Татьяну не напоминал, зачем ребенку душу травить. И вот на тебе.

-  Чем же она похожа-то? - спросил Ни­колай.

-  А всем…

Николай попытался сравнить свою бывшую с Тоней – ничего, даже чуточку, сходного.

- Ну чем, например, тетя Тоня на маму похожа? - с некоторым даже раздражением спросил он дочку. Натка задумалась, а потом протянула:

- Руки у нее мягкие и теплые. Вот когда она меня домой собирает, все по голове гладит.

 

4

 С того дня начал Николай смотреть на худенькую нянечку по-особому. И что удивительно, чем больше он к ней приглядывался, тем больше она ему нравилась: и руки-то у нее расторопные, и волосы-то светлые как лен, и глаза-то голубые-голубые и грустные какие-то.

Стороной он узнал, что живет Тося с больной матерью, перебивают­ся с хлеба на квас, тут уж не до нарядов. А так принаряди девушку, так та еще красавица будет.

Николай еще месяца два присматривался, сомневался, все-таки женатый мужик да с дитем на руках.  И в субботу вечером накануне Рождест­ва решился. Матери ничего не сказал, они с Наткой месили тесто в квашне.

Николай нарядился в новенькую «москвичку», белые валенки с отво­ротами и подался, бросил только на ходу:

- Пойду до конторы дойду, там к празднику вроде как премию обещали.

Вышел со двора. Мороз стоял крепкий, падал крупными хлопьями снег. Над крышами домов поднимались ровными столбами клубы дыма, иногда и искорка сверкнет. Сельчане отдыхали, готовились к праздни­ку.

 Загодя Николай в чулане припрятал с полкило шоколадных конфет да бутылку портвейна. Конфеты были на месте, а вот бутылка от мороза лопнула, только горлышко осталось да кусок темного льда.

- Вот недотепа-то, - ругал себя Николай, - надо было на полатях оставить.

Пришлось занять у соседа бутылку водки. Ну ладно. До дома Смир­новых дошел благополучно, вроде как никто и не заметил даже, суме­речно уж было. Около калитки стоял долго, все не решался войти, хотел уж уходить. «Жених хреновый из меня, - крутилось в голове, - надо было хоть для храбрости остограммиться что ли»...

Когда в передней комнате у Смирновых потушили свет, решился: «Эдак, пожалуй, и спать лягут, пока я думаю».

Старуха Смирнова на станке ткала из лоскутков дорожку на пол. Сгорбленная от годов и великих трудов она ловко провздевала лоскут между нитками и сбивала его пряслом. Небольшой рулон цветастой до­рожки уже лежал на полу. Вокруг нитки и обрывки лоскутов.

- Здрасьте, хозяйки. Можно к вам?

Из-за занавески выглянула Тося и тут же спряталась. Бабка с трудом оторвалась от станка, окинула Николая недобрым взглядом:

- По делам добрые люди днями ходят, а ты на ночь глядючи.

Из передней комнаты в простеньком халате и валяных тапочках вышла Тося. Она смотрела на Николая внимательно и с испугом. Николай прокашлялся:

- У меня, собственно, дело-то к Антонине… - снова кашлянул. - А дело вот какое... Я, собственно, свататься пришел, - единым духом выпалил он.

В избе наступила мертвая тишина, даже сверчки за печкой замолчали. Но Николаю было уже все равно, главное он сказал, дальше проще:

- Я все понимаю, не пара я тебе, я мужик, а ты еще девушка. Не за себя прошу… Больно уж ты Натке моей приглянулась.

- Ну, ты дочкой-то не прикрывайся, ты об себе говори, - возразила бабка, сама смотрела во все глаза на дочь, силясь понять, что у нее на уме, и следовательно, как себя вести - сразу давать от во­рот поворот или повременить маленько. Тося, однако, молчала, опус­тив голову.

- Ну, а ты чего набычилась, скажи чего-нибудь.

- Чего говорить… Дочка у вас хорошая, ласковая, и привыкла я к ней тоже…

- Вы как сговорились, ей богу, дочка да дочка. Чай ты к нему идешь перво-наперво, не к ней. Говори толком, пойдешь ай нет?

- Пойду…

- «Пойду…у.» Ну и дура ты, «пойду», а коли у него разлюбезная вер­нется, тебя под зад коленкой – это как?

- Там видно будет.

Вот так они и сговорились. Через неделю без лишних слов и хло­пот Тоня перешла жить к Николаю. Мать же свою Николай оста­вил жить при себе.

5

 Удивительно быстро Антонина освоилась в новом доме, даже с матерью сошлись характерами. Дела домашние поделили мирно пополам: Тоня ухаживала за Наткой, обстирывала да обглаживала всех, доила корову. Мать кухарила. Так и жили помаленьку. Николай несколько пообмяк, оттаял душой.

Все бы хорошо, вот только… Вот только в личном плане не все ладно было. А началось вот с чего. В первый же вечер, как пришла Антонина в их дом, посуетились маленько, поужинали вместе. Уложили спать Натку, сами стали готовиться ко сну. Бабка как обычно, легла спать на лежанку за печкой. Николай вышел покурить да посмотреть корову (что-то перестала серку жевать, уж не захворала ли) и когда вернулся, с удивлением обнаружил, что свет притушен, постель же его супружеская пуста, Тоня притулилась на диванчике и вроде как посапывает уже во сне.

Ладно. Ничего не сказал на этот раз Николай, подумал только: «Ничего, попривыкнет малость, сама придет». Подобная картина повторилась и на дру­гую ночь, и на третью. Бабка тоже заметила неладное, рассудила проис­ходящее по-своему: «Меня девка стесняется». На другой день засобиралась в дорогу:

- Поеду, дом-то повидаю, цел ли, да родню навещу, а то уж дав­но не видались. Дня через три приеду. Или может остаться мне там, вы уж тут  чай и без меня справитесь.

- Ну что ты, мама. Ты вот чего, объявись там, да и продавай дом-то. Чай вместе веселее, да Тося?

- Приезжайте, тетя Нюра, мы ждать будем, - по-простому, без фарсу и хитрости попросила Антонина, - Натка вот тоже привыкла к вам, плакать будет.

«Ладно, поживем, увидим», - решила про себя бабка и уехала. Когда через неделю она вернулась, все вроде бы стало на свои места. С вечера, как и положено, Николай с Тоней легли вместе. «Слава Богу, видно пообтерлись маленько. Да и то сказать, дело-то это не прос­тое… Меня тоже мой Степа три ночи на печке искал, просил, уговаривал, потом уж и ругаться начал, а всего и делов-то... - бабка в темноте улыбнулась. – Да, уговорил-таки темной ночкой Николай Тоньку, уговорил».

 Однако вместе в баню ходить Антонина отказалась наотрез:

- Иначе из дома уйду.

На том и порешили. Оставили девку в покое.

 

6

 Прошло два года. Мать Николая все-таки уехала жить к себе в де­ревню, тоскливо ей было вдалеке от родного дома. «Да и зачем молодым мешать, пусть себе живут», - решила она.

Росла Натка, в этот год в школу ее собирали. Антонина не рожала. То ли не хотела, то ли не могла. Кто ж этих женщин разберет, да Нико­лай больно-то и не настаивал, будет потом свое дите больше любить, Натке обидно покажется.

Николай работал на прежнем месте, зарабатывал неплохие деньги, иногда калымил: то баньку кому срубит, то хлев, то забор подновит. Тоня перешла работать в школу уборщицей, поближе к дочке, как она объясняла.

Жизнь, некогда катившаяся под уклон и даже стремительно падавшая в пропасть, вновь выровнялась, похорошела. Так снежный ком катится стремительно с горы, растет, но вот склон уменьшился, и движение снежной массы замедлилось, а там и вовсе остановилось. Лететь в гибельном азарте весело, но и в медленном движении и даже в неподвижности есть своя прелесть, свой смысл.

Так же наполнилась смыслом и жизнь Николая - содержать семью, рас­тить дочку. Однако все рухнуло одним махом.

Одним из последних майских вечеров в поселок вдруг вернулась Татьяна. Приехала одна, остановилась у матери. По слухам, будто бы разладилось у нее все с новым мужем и давно уж разладилось.

- Как теперь жить будем? – спросила Тоня Николая, когда новость о приезде дошла и до нее.

- Как жили, так и будем жить. Ты к чему это?

- А к тому, что она твоя законная жена и дочку к себе потребует. Приходила уж она в школу-то. Наташа сказывала мне, конфетками шо­коладными приманивала.

Николай молчал, он и сам не знал, что теперь будет. Где-то в глубине души он ждал этого момента и при встрече хотел укорить бывшую жену, вот, мол, добегалась, а у меня, видишь ты, все ладно получи­лось.

Дело же приняло другой оборот. Как-то в скором времени встретились они в переулке. Татьяна все такая же стройная и красивая, только похудела немного, с виду ничуть даже не смутилась.

- Здравствуй, Коля!

- Здравствуй, - Николай остановился, снял фуражку, отряхнул ею со штанов опилки, шел он как раз с работы, видно Татьяна и поджидала его специально.

- Зашел бы когда, поговорить надо.

- Стоит ли..?

- Стоит… Ты на меня, Коля, сердце-то не держи, я и сама себя завиноватила. Живи, как знаешь, вот только Натку я себе возьму.

- Это как же?

- А так, возьму и все, по праву, сам знаешь.

- Ну, ты не дури! Дочка только успокоилась, к Антонине привыкла, а ты воду мутишь. Не смей к дочке касаться! - Николай от неожиданно нахлынувшей ненависти и злости перешел на крик.

Мимо шли люди, больше знакомые, с интересом рассматривали разыгравшуюся сцену.

- Потише, Коля, - как-то обреченно попросила в ответ Татьяна, - люди ведь кругом. Ты зайди к нам как-нибудь, там и поговорим, хоть завтра. Придешь?

- Приду… - от этого спокойного голоса Николай разом охолонул. Круто развернулся и пошел своей дорогой, Татьяна долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.

 Продолжение